Аку-аку - Хейердал Тур - Страница 29
- Предыдущая
- 29/79
- Следующая
Интереса ради наши скульпторы вытесали пальцы и наметили лицо, потом отполировали барельеф стертой пемзой, оставленной древними ваятелями.
Вечером того же дня, посадив Аннет на плечо, я вместе с Ивон пошел через долину в пещеру к длинноухим. Они заметили нас издалека; когда мы подошли, они сидели, занятые каждый своим делом, и, плавно покачиваясь из стороны в сторону, напевали песню о Хоту Матуа. Эту старинную песню хорошо знали все пасхальцы, а мелодия ее была такой же захватывающей, как наши популярные песенки. Мы с удовольствием слушали, как ее пели тогда в деревне, но здесь, в пещере самого Хоту Матуа, она нам понравилась еще больше. Даже трехлетняя Аннет запомнила мелодию и полинезийские слова, и теперь она принялась подпевать, приплясывая вместе с двумя местными гномиками, которые выскочили из пещеры. Мы с Ивон пригнулись, вошли и сели на циновку рядом с потеснившимися длинноухими — они были страшно рады гостям.
Расплываясь в улыбке, бургомистр поблагодарил за хорошее угощение, которое им ежедневно посылал наш повар, а особенно за сигареты, самое дорогое для них. Он и еще двое из бригады, вооружившись топориками, напоминающими кирку, Трудились над обычными деревянными фигурками. Один из них вставлял деревянному страшилищу глаза из белых акульих позвонков и черного обсидиана. Бабка-стряпуха плела шляпу, остальные просто лежали, покусывая соломинки и глядя на вечернее небо. Над костром у входа в пещеру висел черный котел.
— Ты когда-нибудь отдыхаешь? — спросил я бургомистра.
— Мы, длинноухие, любим работать, всегда работаем. Я по ночам почти не сплю, сеньор, — ответил он.
— Добрый вечер, — произнес чей-то голос. Этого длинноухого мы и не приметили сразу, он пристроился на подстилке из папоротника в темной нише в стене. — А что, уютно у нас здесь?
Нельзя было не согласиться с этим, но я как-то не ожидал, что они сами придают этому значение. Начало темнеть, из пещеры мы увидели горизонтально парящий в небе лунный серп. Старуха поставила вверх дном старую жестяную банку. В дне была вмятина, а во вмятине плавал в бараньем жире самодельный фитиль. Это подобие старых каменных светильников давало удивительно яркий свет. Тощий старик сообщил нам, что в старину никто не зажигал огня ночью, боялись привлечь врагов.
— Зато воины приучались хорошо видеть в темноте, — добавил бургомистр. — А теперь мы так привыкли к керосиновым лампам, что в темноте почти слепые.
Одно воспоминание родило другие.
— Да, и тогда они так не спали. — Старик лег на спину, раскинул руки, открыл рот и захрапел, будто мотоцикл. — Вот как они спали. — Он перевернулся на живот и собрался в комок, упираясь грудью в колени и положив лоб на сжатые кулаки, макушкой ко мне. В одной руке он держал острый камень.
— Проснулся, вскочил и мигом убил врага, — объяснил старик и для наглядности вдруг стрелой метнулся вперед и набросился на меня с каннибальским воплем, который заставил Ивон взвизгнуть от неожиданности. Длинноухие покатились со смеху. Испуганные ребятишки прибежали посмотреть, что случилось, потом опять затеяли плясать вокруг костра, а длинноухие продолжали увлеченно вспоминать дедовские рассказы.
— Ели тогда очень мало, — говорил старик. — А горячего и вовсе в рот не брали, боялись разжиреть. В то время, мы его называем Хури-моаи, время свержения статуй, нужно было всегда быть готовым к битве.
— Это время так называли, потому что воины сбрасывали статуи, — разъяснил длинноухий в нише.
— А зачем они это делали, ведь все длинноухие сгорели? — спросил я.
— Короткоухие делали это назло друг другу, — ответил бургомистр. — Все принадлежало им, у каждого рода был свой участок. У кого на участке стояли большие статуи, те гордились, и, когда роды воевали между собой, они валили статуи друг у друга, чтобы хорошенько досадить. Мы, длинноухие, не такие воинственные. Мой девиз, сеньор Кон-Тики, — «Не горячись».
И он примирительно положил руку мне на плечо, словно показывая, как надо успокаивать буяна.
— А откуда ты знаешь, что ты длинноухий? — осторожно спросил я.
Бургомистр поднял руку и начал загибать пальцы:
— Потому что мой отец Хосе Абрахан Атан был сыном Тупутахи, а тот был длинноухий, потому что он был сыном Харе Каи Хива, сына Аонгату, сына Ухи, сына Мотуха, сына Пеа, сына Инаки, а тот был сыном Оророины, единственного длинноухого, которого оставили в живых после битвы у рва Ико.
— Ты насчитал десять поколений, — заметил я.
— Значит, кого-то пропустил, потому что я одиннадцатый, — сказал бургомистр и снова принялся считать по пальцам.
— Я тоже из одиннадцатого поколения, — объявил голос из ниши, — но я младший. Педро — старший, он знает больше всех, поэтому он глава нашего рода.
Бургомистр указал на свой лоб и, хитро улыбаясь, произнес:
— У Педро есть голова на плечах. Поэтому Педро предводитель длинноухих и бургомистр всего острова. Я не такой уж старый, но люблю думать о себе как об очень старом человеке.
— Это почему же?
— Потому что старики умные, только они что-то знают. Я попробовал выведать, что происходило до того, как короткоухие истребили длинноухих и началось «время свержения статуй», но напрасно. Они знали, что их род начинается с Оророины, а что было до него, никто не мог сказать. Известно, конечно, что длинноухие сопровождали Хоту Матуа, когда был открыт остров, но ведь то же самое говорят о себе короткоухие, и они же приписывают себе честь изготовления статуй. И никто не помнил, приплыл ли Хоту Матуа с востока или с запада. Человек в нише предположил, что Хоту Матуа приплыл из Австрии (Osterreich — «Восточная империя»), однако никто его не поддержал, и он отступил, добавив, что слышал это на каком-то судне. Пасхальцы предпочитали говорить о гораздо более реальной для них «поре свержения статуй». Вспоминая предавшую его сородичей женщину с корзиной, бургомистр до — того возмущался, что у пего выступили слезы на глазах и перехватило голос. Видно было, что, невзирая на девиз «Не горячись», это предание переживет еще одиннадцать поколений.
— Красивые люди были среди наших предков, — продолжал бургомистр. — Тогда на острове жили разные люди, одни темные, а другие совсем светлокожие, как вы на материке, и со светлыми волосами. В общем белые, но они все равно были настоящие пасхальцы, самые настоящие. В нашем роду таких светлых было много, их называли охо-теа, или «светловолосые». Да у моей собственной матери и у тетки волосы были куда рыжее, чем у сеньоры Кон-Тики.
— Гораздо рыжее, — подтвердил его брат в нише.
— В нашем роду всегда, какое поколение ни возьми, было много светлых. Правда, мы, братья, не рыжие. Но у моей дочери, которая утонула, кожа была белая-пребелая и волосы совсем рыжие, и Хуан, мой сын, он уже взрослый, тоже такой. Он представляет двенадцатое поколение после Оророины.
Что правда, то правда — у обоих детей бургомистра волосы были такого же цвета, как пукао тонкогубых длинноухих идолов, венчавших пасхальские аху во втором культурном периоде. Предки сгорели на Пойке, истуканов свергли с аху, но рыжие волосы можно проследить, начиная от огромных каменных «париков» и от пасхальцев, описанных путешественниками и миссионерами, до последних потомков Оророины, ближайших родственников бургомистра.
Мы и сами чувствовали себя чуть ли не светловолосыми: длинноухими, когда выбрались из пещеры Хоту Матуа и побрели через долину в спящий лагерь. Засиделись, поздновато для Аннет…
Несколько дней спустя я стоял вместе с бургомистром и смотрел на поверженных идолов на культовой площадке у нашего лагеря. Билл только что сообщил на Винапу, что его рабочие-пасхальцы, водружая на место выпавшую из каменной стены глыбу, применили какой-то необычный способ. Нет ли тут какой-нибудь связи с вековой загадкой, как в древности переносили или воздвигали огромные статуи? Применяя свой нехитрый способ, эти рабочие действовали уверенно, словно иного способа и быть но могло. Может быть, речь идет о приемах, унаследованных от предков? Вспомнилось, что я уже спрашивал бургомистра, как переносили статуи из мастерской. А оп тогда ответил то же, что мне говорили все пасхальцы: истуканы сами расходились по местам. Я решил снова попытать счастья:
- Предыдущая
- 29/79
- Следующая
