Нам баньши пела песенку - Ипатова Наталия Борисовна - Страница 1

Прошло совсем немного времени, я нянчил уже нового начальника, однако некая пустота, оставленная детективом Рохлей, все не желала заполняться. И, как оказалось, зияла она не только в душе пожилого тролля. Лейтенант Баффин, симулируя скупую мужскую слезу, на каждом углу божился, что любил Дерека Бедфорда как сына. Правда, я сроду не доверял крокодилам.

Видно было, что новенький у нас не задержится: оттрубит, сколько потребуется, во исполнение гражданского долга, согласно которому молодой мужчина каждой расы обязан отслужить в армии, полиции или тюрьме, а там ему под афедрон уж готово кресло поуютнее. Родитель позаботился. И потому вечерами, в нашем любимом кабачке, что за углом, я пил пиво и под одинокий кларнет вспоминал шефа-напарника, который не гнушался пройти по улице в компании тролля.

Жизнь прекрасна всегда. Просто иногда в ней больше жизни.

Пиво делает меня сентиментальным. Здесь можно долго сидеть. Я и сидел – спешить особенно некуда, а Диннем, хозяин, не торопил. Тоже ведь, кстати, тролль.

– Господин Реннарт, – сказал он, и я вздрогнул. Обычно Дин ставит новую кружку, буквально обратившись в тень. Он достаточно умен, чтобы попусту не тревожить гостей. Они же, чего доброго, вспомнят, что им домой пора. – Я не буду слишком бестактен, если заговорю с вами о работе?

Я жестом предложил ему сесть, но хозяин отказался, прикинувшись, будто протирает столик, хоть я и крошки не уронил. Конспиратор. Мы с Дереком давно наловчились не говорить о важном в местах постоянной дислокации, где проще всего установить чары-прослушки. Пробовали мы как-то по роду службы лепить на одежду или прямо на тело так называемый мобильный вариант, однако подозреваемый вскоре начинал ощущать их: зевать, чихать, и даже икать, если особенно чувствителен. Заклятая обувь натирала ноги, а пуговицы отрывались. Сопротивление, так сказать, материала. Кабачок Дина мы всегда считали безопасным местом для разговоров о делах. Другое дело – для самого Дина он был самым что ни на есть местом постоянной дислокации. Он тут и работал, и жил с семьей наверху.

Впрочем, это я отвлекся.

– Проблемы у тебя, или?…

Диннем замотал ушастой головой так, что заплескались и полы гавайки.

– Я не получу с этого ничего, кроме благодарности, мистер Реннарт. Боюсь, правда, что и вы тоже. Благодарность, – повторил он, выпрямившись и драматически прижав тряпку к пузу, – и спасение души.

Я задумчиво отхлебнул. Спасение души штука, конечно, хорошая. Но что у нас тут есть для спасения душ? Один пожилой и пьяненький – чего уж там! – полицейский?

– Тут дитё у одних пропало, господин Реннарт. Не переговорите?

Здрассьте. Я и прошлое-то «детское дело» до сих пор недобрым словом поминаю.

– А обычным путем?

– Господин Реннарт, – проникновенно сказал Диннем. – Я вас давно знаю, вы честный тролль. И добрый.

Я сделал протестующий жест: по-моему, меня взнуздывали.

– Вы знаете систему, – внушительно выговорил Диннем, словно произносил слова, которым должно было меня заклясть. – И вы знаете ходы. Просто переговорите, господин Реннарт. И, если сможете, скажите ему «нет».

Куда мне было деваться? Мне слишком нравился его кабачок. Я бы не хотел приходить сюда с тяжелым сердцем, с чувством неоказанной услуги, и Диннем, само собой, это понимал. Новая кружка возникла передо мной, как по волшебству, и не успела пена осесть, как существо уже сидело напротив.

Сперва я затруднился определить его породу. Мелкий, смуглый, острые кончики ушей торчали из гладких черных волос и нервно прядали в воздухе. Мало того, черты лица у него были невидные, смазанные, и воздух вокруг дрожал – явный признак, что до недавнего времени на нем лежал «отвод глаз». Руки его производили множество суетливых движений: существо непрестанно потирало лоб, массировало кончики пальцев, перебирало пуговицы на истрепанных серых манжетах, ощипывало невидимую ромашку…

Через минуту до меня дошло, почему цветочные феи не могут подать заявление к розыску обычным порядком. Нелегалы.

– Вы понимаете, – эк им важно всем, чтобы я понял! – там, за Барьерным Кряжем, нет будущего. Один тяжелый, монотонный, скудно оплачиваемый ручной труд. Сельское хозяйство. Лепестки роз. Тонны, стога лепестков роз…

В лепестках роз они и укрылись всей семьей, преодолев с грузовым драконом тысячи миль пути и неприступный Барьерный Кряж. Тогда казалось – все, что угодно, лучше того, что ожидало их там: целый день от восхода до заката на беспредельных гектарах под палящим солнцем.

– Ну и как? Лучше?

– Лучше, – упрямо сказал он. – По достижении совершеннолетия мои дети получат гражданство. Они смогут работать на фабрике. С машинами и чарами, а не ручной мотыгой, как тысячу лет назад. За Барьерным тысячу лет ничего не менялось. Разве что новые сорта роз вывели. Метрополии ведь нужны только розы.

Они чуть не замерзли насмерть, пролетая высоко над скалистой грядой: они знать не знали, как холодно в верхних слоях, но мысль о счастливом будущем согревала их. Ночью, беспрерывно чихая и сморкаясь, покрытые с головы до ног сыпью крапивницы, они выбрались со склада парфюмерной компании «Лан’ор» и отправились искать себе очаг и ночлег.

Кто-то же должен убирать мусор и подъедать кондитерский брак, и торговать мелочевкой в круглосуточно открытых фанерных будках?

– Но эту цену заплатить за наше будущее мы не в силах, – сказал Гедеон – так звали моего фея. – Если не сыщется иного способа вернуть крошку Ландыш, мне придется писать заявление обычным порядком, а значит – все было зря. Нас вышлют обратно, только положение наше будет еще хуже. Домишко-то мы продали, а деньги разошлись все на взятки…

Он осекся, вспомнив, что говорит с должностным лицом.

– Если будут расходы, – вмешался Диннем, как бы мимо проходя, – я того… в разумных пределах…

– Сколько у вас детей?

– Восемнадцать, – недоуменно ответил фей, отнимая ладони от лица. – Помилуйте, какое это имеет значение?

Действительно, какое? В совершеннейшей растерянности я допил свое пиво. Диннем сигнализировал издали, что денег не возьмет, но я не купился. Сказано – за спасение души и бессмертные ценности, значит, будем принципиальны.

– Любишь ты злачные местечки, – попенял я вместо приветствия.

Официант подскочил, убрал табличку «Заказано».

– Совмещаю приятное… с приятным, – ухмыльнулся Рохля, он же Дерек Бедфорд, бывший мой шеф и напарник. – Надобно одного человека подобрать. Вполне приличное кабаре, к слову. Не представляешь, Рен, как я рад тебя видеть.

Отнюдь. Я был бы весьма тронут, если мои коричневые уши трубочкой и консервативный галстук привели его сердце хотя бы в половину той же глубокой умиротворенной радости, что и мое – его ухоженная, связанная шелковой ленточкой рыжая грива. А вот черная кожаная «косуха» оказалась для меня внове. И темные эти очки-забрала – Дерек в них сразу чужим стал. Спрятал глаза – и лицо спрятал, одна челюсть на виду: щетинистая, мужественная… челюсть как челюсть, одна из тысяч, если не видно глаз.

– Что пьешь?

– Считай меня на работе. Кружка пива или рюмочка кьянти, больше не… Кьянти пахнет лучше.

– Хорошо выглядишь, – оценил я, и добавил, – бухгалтер.

– Аудитор, Рен, – скрупулезно поправил он. – Бухгалтеры передо мной строем маршируют. С девяти утра до шести вечера. Аванс. Премия. Никакой беготни со стрельбой. Что за прелесть этот нормированный рабочий день! Я даже снова полюбил кофе.

– Рохля, – усмехнулся я. – Растолстеешь.

– Э, вот уж нет. Элементарно не дадут.

Он улыбнулся и сделал мне знак помолчать. Что вовсе нетрудно, когда перед тобой кружка «Октябрьского».