Банальная история - Витич Райдо - Страница 43
- Предыдущая
- 43/81
- Следующая
— Нет, никуда я не пойду, я позвоню Диме и дождусь его приезда. Пусть разбирается с вами! Я больше не собираюсь терпеть оскорбления в собственном доме!
— Это наш дом!!
— Да? А когда это ты успела его купить? На что? На то, что выдают тебе братья? За что они тебе деньги дают? Откуда у моих сыновей столько денег? У одного квартира, у другого, у третьего. А нас, считай, в дом престарелых сдали! Хороши деточки!
Я почувствовала слабость и головокружение. И толкнула дверь в комнату Сергея, надеясь скрыться за его широкой спиной от гневных выпадов родительницы и предотвратить приступ. Но я совершенно забыла, что брат не один и, распахнув дверь, невольно стала зрительницей пикантной сцены, а заодно пригласила на просмотр маму. Та была оскорблена до самых кончиков своих пуританских привычек и взвопила фальцетом:
— Да это притон!!
Сергей растерянно смотрел на меня и лишь еще соображал, что мне вроде бы не нужно видеть то, что довелось. И покраснел, оттолкнул от себя очнувшуюся, наконец, подружку. Та ойкнула и плюхнулась на пол. Брат попытался высказаться, но я быстро закрыла дверь, угадав желание матери ворваться и устроить в прямом смысле выволочку бессовестной девушке и еще более бессовестному сыну.
Поверхность двери пришлась возмущенной и доведенной до пика самых изысканных эмоций женщины по носу. Та взывала:
— Бордель!!…Вы проклятое семя!! Вы…Вы бесчестные, низкие, порочные…дегенераты! Выродки!! Я сейчас же приведу отца! — и рванула к выходу. — Превратить дом в бордель! И это средь бела дня! Какая грязь! Какая низость! Это ты! — она ткнула в меня пальцем и вперила горящий взгляд, от которого мне стало не на шутку плохо. — Это ты всему виной! Порочная дьяволица!! Вот, вот твое влияние, вот забота братьев!… Извращенцы! И почему ты не умерла?!!
Хлопнула дверь, приглушая крик матери, стук ее каблуков. А я сползла по стене на пол и всхлипнула, ответив пустоте:
— Не знаю… не знаю.
И заплакала, стараясь не шуметь, не тревожить вновь влюбленную парочку за дверью. И все больше впадала в истерику, не знала уже, как остановиться — раскачивалась из стороны в сторону и кусала губы, чтобы не завыть. И чуть не захлебнулась — из носа хлынула кровь, заливая кофту, попадая в рот.
Я хотела крикнуть Сергея и не могла — хрипела, сглатывая противную кровь, одной рукой зажимала бесконечный поток, другой тянулась то ли к телефону, то ли к Сереженной комнате. И понимала — не успею.
Скользкая от крови рука сбила телефон на пол. Трубка недовольно заныла короткими гудками.
— Се-сережа…Сережа! — из последних сил крикнула я и удивилась, что он рядом. Лицо зеленое от страха, глаза умоляют, а трясущиеся руки пытаются удержать меня в этом мире.
Его подруга набирала номер скорой помощи, стараясь не смотреть на нас. И глубоко дышала, видимо, готовясь упасть в обморок. Еще бы — столько крови обыватель видит лишь по телевизору…
Подозреваю, что те незабываемые впечатления, что они получили в тот день, навеки развели их в разные стороны в значительно покалеченном виде. Сергей больше не приводил женщин в дом в моем присутствии и даже в отсутствии. А девушка, думаю, ушла в монастырь.
Я же попала в реанимацию.
В который раз я потрясла себя собственной живучестью, и белый кафель реанимационного отделения порадовался моему обществу всего шесть дней. На седьмой я переехала на второй этаж, в тишину и комфортабельность отдельной палаты для элитных персон.
Сказать, что я была тому рада — не могу.
Мама решила загладить свою вину и наведалась в сопровождении отца. Его я видеть хотела, ее — нет. Я была еще слаба и потому не годна к сопротивлению материнским высказываниям, пророчествам и нравоучениям. Я молча смотрела на нее и все силилась понять — хоть раз в жизни она испытывала к нам настоящие материнские чувства? Хоть раз чувствовала себя виноватой пред нами? Хоть раз пожалела о том, что не сделала сильней, чем о том, что сделала?
На эти вопросы я до сих пор не получила ответы, но отчего-то по сей день пребываю в стойкой уверенности, появившейся у меня еще в детстве и окрепшей в те дни — что я не родная ей. И мои братья так же — подкидыши. Это предположение само собой упрощало отношения, перечеркивало все вопросы, а ответы делало ненужными. Да и как еще можно было объяснить ее отношение к нам?
Вот только подтверждение своему предположению я не получила и чувствую себя за эти мысли черствой эгоисткой, порой более низкой, чем мать. И это равняет нас с ней. И подтверждает, к моему огромному сожалению, обратное. Но если б было так, как я хотела, как много бы решилось тогда проблем. Как просто и легко можно было забыть все обиды, перечеркнуть память прошлого, и больше не мучиться в череде непонимания и неоправданной родительской жестокости. И главное — любить открыто…
Отец похлопал меня по руке и заверил, подбадривая перед уходом: "Это всего лишь вышла дурная кровь, Аня".
Наверное. А вместе с ней оптимизм, вера в лучшее и милые душе иллюзии, что еще грели меня, давали возможность шагать в ногу со сверстниками.
Все это осталось за дверями реанимации. Здесь была уже другая Аня. Может быть и не постаревшая, на настолько четко осознавшая, что период детства, юности, становления личности миновал, что состояние мое можно было смело приписать как переходное к поре зрелости.
Я не узнавала себя. Лежала, как куколка какого-нибудь особо бездарного насекомого, и смотрела в окно или на потолок. Меня не радовала весна, не было в душе той щенячьей восторженности от заливистых птичьих трелей, от веселых красок, что дарило это время года, что обычно гнала на улицу в поисках особых, острых ощущений, что дарила приподнятое настроение и скрашивала мрак действительности.
Я вдруг со всей жестокой ясностью осознала, что действительно являюсь серьезно больной, обузой, камнем преткновения меж братьями, родителями и окружающим миром. Мои родные не могли меня бросить и тащили из последних сил, забыв о себе. Но я-то помнила о них и видела, как ломаются их судьбы под гнетом такой тяжести, как сестра — инвалид.
Овладевшая мной меланхолия по совокупности всех фактов все ж не смогла надолго укрыть мою душу и сознание черной пеленой. И ворча, уползла вон, изгнанная теплом и заботой моих ангелов-хранителей. Диссонанс постаревшей души, продолжающей жить в еще очень молодом теле, не был признан и опознан. Природная живость ума и характера, озорство, еще не отжившее, а чуть придушенное обстоятельствами, вновь зашевелилось во мне, разбуженное безграничной любовью самых дорогих мне людей. И хоть оно больше не звало меня навстречу опасным приключениям, но еще одаривало легкостью суждений и взглядов, быстро возрождало ушедшую, казалось, навеки надежду и веру в лучшее.
Спины, что прикрыли меня в сотый, тысячный раз, руки, что поймали на взлете, души, что свиты с моей в одно целое, и удерживающие крепче якоря, помогли выбраться, подняться, выпрямиться и… продолжить прежние мучения.
Впрочем — мучения ли? Счастье.
Быть любимой безоговорочно, такой, какая ты есть. Видеть, слышать предметы своего обожания ежедневно, ежечасно и столь же часто получать подтверждения в ответных чувствах — разве это мученье? Нет, а все остальное лишь плата, мизерный процент от той колоссальной уникальной, беспрецедентной суммы, что одарил меня Господь по щедрости своей.
И мне не на что было жаловаться по большому счету. И нечего жалеть…
Кроме одного — Олег. Этот персонаж моей жизни стал расширять свое влияние, проникать все глубже в поры души и срастаться с ней, вплетаясь меж корнями братской любви и моей привязанностью, верностью семье.
Я сидела на подоконнике и грызла ноготь, сопротивляясь желанию позвонить Олежке. И понимала — глупо скрываться, скрывать. Но не знала, как Олегу сказать, что? Опять лгать? Легко, но надо ли? До каких пор? Зачем? Но сказать правду — страшно. Я не готова, я не думала и не хотела думать о последствиях подобного поступка. Правда хороша, но мне не по карману. Я не хочу терять Олега. И потеряю. Зачем ему инвалидка? Он реалист, а не идеалист. А какой нормальный мужчина в здравом уме, не подточенном возрастным маразмом, захочет связываться с такой, как я? Как же нужно влюбиться для подобного подвига?
- Предыдущая
- 43/81
- Следующая
