Банальная история - Витич Райдо - Страница 50
- Предыдущая
- 50/81
- Следующая
— Уй, ё! Ты ему ничего не сказала? Ха! Ну, и ладно, я скажу. Вот проблема! Из-за этого слезы лить, ну, ты даешь, котенок! Я уж думать что не знаю, ревешь, словно схоронила кого.
А так и есть. Я хоронила нашу мечту, наше будущее. Я оплакивала то, чему не суждено было свершиться. Еще пара минут и перечеркну то, что связывает нас крепче любого каната, то, к чему мы стремились, огибая преграды, перешагивая людскую молву и муки совести. Все это так и останется — запретным. Невысказанным, закрытым от чужих глаз. Оно останется в нас, но будет поделено на два сердца, которые по-прежнему будут искать друг друга в ночной тиши, в глуши жизненных дорог, но больше никогда не соединяться.
Сейчас я бы легко объяснилась с Олегом, у меня было желание и нашлись слова. Но он уже был застрахован от их жестокости. Теперь они предназначались Сергею.
Сейчас мне не было дела до чувств Олега. Он казался мне пустым и ненужным, как далекое облачко на небе, и все же он был неотъемлемой частью того, что зародилось в моем теле. А значит — частью сообщества. Если б на его месте был Сергей…Нет, только не это!
Нет, связь с братом сама по себе предосудительна, а еще и ребенок…Природа мудра, она прокляла нас преступной любовью, но спасла наше будущее. Обрекла нас на страдания, но дала шанс иметь крепкое, здоровое потомство. Я знала точно — моя болезнь останется мне. Она не перейдет малышу по наследству, он не встанет на ту дорогу, по которой иду я. И я никогда не увижу, как мой малыш захлебывается кровью. И ради этого мне нужно оттолкнуть Сережу, причинить боль и себе, и ему, совершив еще один низкий поступок. И пусть он будет последним. Я замолю его.
И сохраню тепло и радость этих дней в своей памяти, как сохраню в ней Сергея и нашу любовь. Я не смогу вырвать его из своего сердца, и он будет жить в нем и в моей душе таким, как есть — пылким, добрым, цельным — совершенным. Придет время, и эти сильные руки будут держать моего ребенка, спасать его, как спасали меня от жестокости мира, от ран и увечий.
— Ань, все? — он оттер мои слезы и подал полотенце. И посматривал с отеческой улыбкой на губах. Ему были смешны мои слезы и страхи. Он не знал их причины. Если б я дальше могла хранить их в тайне от него и оградить от боли, что должна была причинить. Я бы вынесла ее одна, за двоих — так мне было бы легче….
— Сереженька, — я действительно не смогла ему сказать.
— Понял уже. Ну и ладно. Я сам скажу Ань, не стоит расстраиваться из-за пустяка. Так и должно быть — это мужской разговор, зачем тебе оно? Сядем, поговорим и все решим. Честно — без рук и грубостей. Вот клянусь! Чтоб гипотенуза катетом стала!
Я фыркнула, не сдержав улыбки — милый мой Сереженька! Как он был забавен, обманывая меня, и верил в то, что говорил. Но знал, как и я — мирного русла беседы на столь животрепещущую тему быть не может. Тем более меж ним и Олегом.
Они невзлюбили друг друга фактически сразу, как только я их познакомила. Я хорошо помню, как Сергей осмотрел его с ног до головы с наглым прищуром и…выплюнул жвачку прямо под ноги:
— Фраер!
И обошел, кинув мне на ходу:
— Через час, чтобы дома была, а эту рожу подари подруге, которую душевно ненавидишь.
Олег так и остался стоять с вытянутым от удивления лицом. Через пару минут, когда Сергей скрылся за углом нашего дома в обществе двух столь же развязных и объемных друзей, он выпалил:
— Я б ему показал фраера…
Да-а, Сергей умеет произвести впечатление на собеседника, еще не начиная разговора. И почему мне не досталась и толика подобного таланта?
Я вздохнула, решаясь:
— Сережа, не нужно говорить с Олегом. Вообще, ничего не нужно.
— Поясни? В смысле, он уже в курсе? Кто доброжелатель? Букет ему отправлю. И премию. Леха? Ну, Андрюха-то точно ничего не знает. А-а, Ольга, да? Молодец, психолог! Я ей крокодильчика куплю, плюшевого, пойдет?
— Ольга ничего не знает. И братья тоже. И Олег. И не должны знать, — это признание далось мне с трудом и согнуло мою голову почти до колен Сергея.
— Та-ак, — протянул он. И смолк. Ему понадобилось не меньше пяти минут, чтобы переварить услышанное, и озадачиться, занервничать. Он не понял, о чем речь, но интуитивно почувствовал угрозу нашим планам. — Ты тонко намекнула, что пока я в Москве делом занимался, у вас с этим призраком неудавшегося самоубийцы опять любовь-морковь образовалась? Ага?
Его голос чуть дрогнул от волнения. В нем еще не было боли и страха, лишь подозрение и нежелание верить, в то, о чем он правильно догадался.
Что такое искреннее сожаление? Полнокровное чувство вины, непоправимости свершаемого и стыд, горящий внутри, сжигающий в пепел саму суть человеческую?
Разве я знала до этой минуты?
У меня в буквальном смысле сдавило горло:
— Сережа, я остаюсь с Олегом, — прохрипела я через силу и еле сдержала слезы, противоречащий сказанному крик, отвергающий стройную логику моих недавних рассуждений — я люблю тебя! Эти слова я больше не смогу, не имею права ему говорить.
Мне было горько.
Но где найти слова, что не ранили бы наши души в кровь, не терзали их, как стая голодных акул, а объяснили, успокоили, оставили пусть зыбкую, но надежду?
Сергей встал и нервно заходил по палате, не зная, куда деть руки, куда деться самому. Его взгляд то и дело останавливался на моем лице и пытливо сверлил, словно еще надеясь отыскать под скорбной маской печали частицу нужных и так важных ему чувств. Он пытался найти фальшь в истине, а истину в фальши и не хотел видеть иного.
Я готова была провалиться сквозь пол, прямо в ад, уже уготованный мне за одно только это преступление. Да что провалиться? Спуститься самой! Лишь бы приглушить наши мученья хоть на секунду, вытеснить душевную боль физической.
Сергей остановился у окна, отвернулся от меня, чтоб скрыть искаженное нервной судорогой лицо:
— Почему? Аня, ты можешь объяснить — почему?! Что такого случилось за эти дни?! Ёлы! Восемь дней!…Всего. Ты настолько ветрена? Что, блин, вообще происходит?! Ты. ты хоть понимаешь, что говоришь?! Я фактически все сделал, я перевел счета, нанял бригаду…За восемь дней, Ань!!…А ты… — у него не было слов от возмущения. Голос хрипел в отчаянной попытке достучаться до моего разума. Но он был глух, ему не было места в сфере чувств и эмоций.
— Анюта, тебя кто-то накрутил? — шагнул ко мне Сергей, склонился, навис. — Ну, скажи, котенок, я честно пальцем не пошевелю, только скажи — кто?!
— Никто, Сережа…
— Тогда, черт возьми, как это назвать?!! Вчера — люблю, сегодня — пшел вон!! Я что, игрушка?!
И смолк, сообразив, что пугает меня своим криком, присел на корточки передо мной, взял мои руки в свои ладони:
— Все, котенок, все, я спокоен. Почти, как удав. Правда. Ты только объясни мне, а? Ну, что случилось-то? Ань, я ведь жить без тебя не смогу, ты же знаешь это. Я ведь, блин, с малолетства только о тебе и думал, для тебя только и дышал. Нет у меня никого, во всем мире ты одна. Что мне теперь? Как? Ты с этим, а я… Не смогу я так, понимаешь, Анюта? Я ведь все для тебя, за что ж ты так? Может тебя шантажируют, а, Ань? Нет, правда? Ну, не молчи, пожалуйста!
— Сереженька, Сережа…Я люблю тебя! Я очень сильно люблю тебя, но не мучай меня! Пожалуйста, прошу тебя! — заплакала я. Мне невыносимо было видеть его горе, слышать отчаянье в голосе. Искреннее, надрывное. Мы топтали друг друга, жгли души в пепел. И еще минута этих страданий, и я не смогу устоять.
— Ладно, Анюта. Все, тихо. Не плачь. Давай успокоимся, да? Я сок там принес, будешь?
Какой сок?!!
— Ань, перестань, а? Я все, что угодно — только не плачь!
Я с трудом взяла себя в руки, вытерла лицо, выпила сок. И мы долго сидели с Сергеем на постели, не разнимая рук, в тишине и немоте обуявшей нас печали.
— Почему, Ань? — он так и не мог понять. Но уже не требовал, не сопротивлялся — просил, почти умолял — объясни.
— Я хочу ребенка, Сережа. И Олег. Пойми, это естественное желание любой женщины. Но нам с тобой…если нам нельзя и любить друг друга, то тем более нельзя иметь детей. Ты ведь понимаешь, что мы можем произвести на свет лишь генетических уродцев. Я и так могу наградить ребенка болезнью крови, но если он будет от тебя — это уже будет не «если», а так и есть.
- Предыдущая
- 50/81
- Следующая
