Игры с призраком. Кон первый. - Витич Райдо - Страница 8

• Предыдущая
• 8/56
• Следующая

— Халена! — настойчиво повторил дружник.

— Ладно тебе! Иди ужо, без тебя чай разберем! — прикрикнул старшой. Парень затоптался, страсть, как уходить не хотелось. Вот откроет девица глаза свои распрекрасные, его увидит…

Купала так глянул, что Межата и думать про все забыл, вмиг за занавесь вынесло. Мерило на товарища сочувственно посмотрел, вздохнули оба недовольно: вот и честь добыли!

Они нашли, в городище принесли, а их, как молодь желторотую, вон гонят! Переглянулись и потопали, погрустнев, из терема, с княжьим десничим не поспоришь — лют дядька, спокою не даст.

А тем временем тетка место Межаты заняла, чтоб на девушку половчее глянуть, любопытство свое удовлетворяя, да так и ахнула:

— Батюшки светы!

До того лик пригож оказался — дух захватило! Это ж где такую красу взять, ежели не божьем тереме? Молоденька, личико белехонько, кожа словно светится, бровки ровные, черные, вразлет, ресницы длиннющие, подрагивают, вежи с посинетой, а волос черен, да короток, затылок видно, выя голехонька.

`Это какой же ахид на таку красу руку поднял? За что опозорил, спрашивается? ` — заохала жалостливо Устинья.

— Ну, чего закудахтала? Помогай, давай! — осёк тетку мужик, и начали они девицу раздевать. Верх-то быстро скинули — приподняли, черная кожанка с рук и соскользнула, только за ворот тряхнули, а остальное?

Купала опять затылок почесал — вот ведь удружил дух лесной! Девица, как ни крути, грудь вон рубаху безрукавную вздыбливает. Ему ли вдовому раздевать?

— Глянь, чего у голубки! — ткнула Устинья в сгибы на локтях. Дядька склонился — руки тонкие, белёхонькие, а на сгибах руда запеклась, синева растеклась и утыкано чем-то, словно шилом кололи. Выпрямился дядька, озлился на поганцев, сотворивших такое с лебедкой, и на тетку гаркнул:

— Рубаху сымай! — понимал, что от таких ран не помирают, а ежели квелая лежит, да без разуму, знать, где- то посерьезней болячка упрятана, не до стыдливости таперича!

Устинья рубаху стаскивала, подперев плечом безвольное тело, а Купала за обувку взялся, да не тут-то было. Не дается странный бот, хоть ты тресни, словно к ноге прилип намертво, уж и тетка на помощь кинулась, и так они его, и эдак, а не идет и все тут, только с ногой разве что? Осерчал дядька, рванул поболе и улетел к стене, спиной в брёвна с размаху врезался. Следом Устинья всем задом чуть не в лицо ему ткнулась, только понева холщевая взметнулась. Да брякнулась всем весом баба глупая об половицы, охнула.

— Да-а, видал сапог, да не тот! — брякнул Купала, подпирая спиной и плечами стену, разглядывая не виданную до селе обувку. В ладони повертел — мал сапожок да горазд и вычурен — где ж такой сробили, какой дока взялся? Устинья поднялась, охая, собрала вещички, на сундук у оконца кинула:

— Что дале, старый?

— Что, что? — забухтел мужик, поднимаясь да на голые ступни девицы заглядываясь — ишь, гладенькие какие, да ровненькие, мягонькие, наверное, как подбрюшек у жеребёнка.

И устыдился мыслей своих, глаза спрятал, чтоб тело белицы не видать, а все равно увидел, в жар кинуло:

— На живот вертай! Гляну! — гаркнул.

— У-у-у, охальник, глаза бестыжие! — взвилась тетка, наготу девичью прикрыла, подсадила, да так и ахнула — чего над горлицей утворили изверги?!

— Эва! — крякнул Купала, раны на вые разглядывая. По хребту, вдоль глубокий ровный след с двух сторон байрудой подернут.

— Чего расселась? Неси красно чистое да брагу! — приказал.

Тетка мигом за занавесь вылетела, звонко по половицам шлёпая, а Купала сел на лавку, прислонил к себе тело девичье, дичась, осторожничая — больно хрупка, косточки пересчитать можно, и все ранки рассматривал, чудилось, в нутрях раны что-то блёскнуло. Пригляделся — и вправду что-то есть, на железку схожее, глубоко, да в обеих ранках. `Разве ж ладно девку так-то? Это ж каким скверником сотворёно?! Ужель богов не страшились, женщину забижая? Тьфу, вереды бесстыжие! Вот и Халена! Как же! Допустили б боги такое будь и вправду Халена? Навряд`.

Дрогнула занавеска — Устинья вернулась, что просил, принесла. Лицо белое, словно в муку по дороге ткнулась.

— Как же это?… — Уймись! — цыкнул и нож свой в балакирь окунул. Подержал да в рану — чужое злобство убирать, а не идёт, словно вросла железка. Пришлось выковыривать, как ни жалел белицу. Руда хлынула шибко, но рана чужое отдала. Вытащил Купала чудную вещицу, блескучую, тонюсенькую, с шипами еле видными, железка — не железка, острие — не острие, и давай вторую ранку чистить. Устинья только руду утирать успевала. Девица застонала, забилась было, да осела вновь безвольной куклой.

— Крепись, голубка, шибко засела, — попросил дядька, извлекая вторую штуковину, один в один, как первая. Вытащил, покрутил, дивясь, да на кросно Устинье кинул:

— Оботри, опосля князю покажем. Да не стой аюклой! Кросно подай! — прикрикнул на бабу, зажимая руками руду лебёдке. Промыли раны, стянули натуго через грудь, только розовые пятна выступили, но не ползли, не сочились шибко — унялась рудица.

— Рубаху давай! — недобро зыркнул на тетку десничий — что за баба? Воловодица! Очнулась, подала. Натянули вдвоем чистую холщевку, стиранную, не новье, до пят девчушке. С пяток таких хилых упрятать можно.

— Другую бы… — покачала головой Устинья, с сомненьем разглядывая ветхую рубашку. `Чего раньше думала? Дебелого воина приветить блазнила, а девчоночка явилась. Ишь, из рубашонки плечо да перетянутая ключица виднеются, ворот съехал, а рук не видать, потонули в рукавах.

— Утром ужо. Порты лучше сыми, молока подогрей. Отпоить молодку надобно, — усмехнулся в усы. — Халена!

Устинья испуганно дернулась, а ну вправду дружникам не послышалось? Осерчает тогда богиня на старую одёжу, хмарь нашлет.

— Вот дура баба! — усмехался Купала, на Устинью глядя, словно мысли ее зрил — где ж видано, чтоб у богов руда шла? Одним анохампоблазнилось, другая верит!

— Всяко бывает! — осуждающе поджала губы тетка, устраивая удобней голову болезной. — Аль ума в тебе, старый, не осталось, аль вовсе окосел — не ведаю? Неуж красу таку дивную средь людей ранее видал? Можа одёжа те ведома да дока, что железки невиданные сробил? Аймак ейный назовешь? А ну и впрямь богиня-воительница, а ты охальничаешь? Видать, гордыня непомерная обуяла, выше богов себя ставишь!

— Тьфу ты! Чего городишь, балаболка? — неуверенно заворчал десничий, задумчиво разглядывая лицо чужачки, и засомневался, засопел: А ну вправду сама Халена в городище пожаловала? Кто их, богов, знает, чего над нами, смертными, учудят? Опять же, какая из этой девчонки — Халена? Тонка, что ветка березовая, куда ей меч поднять? Халена-воительница, что мать мирянам, не раз о беде упреждала, от выкомурыаймак берёжила. Всем ведомо, что дева-богиня сильна без меры и нрав, что огонь, и за правду да честь завсегда вступится, подмогнёт, а ежели неправый в сечу с ее именем полезет, ворожить не надо — поляжет. Не стерпит охальства Халена, накажет неправого.

Купала хотя и кедрачник исконный, но что в вере, что в алабореих племя с мирянами лишь в малости рознилось, и деву воительницу, и жениха ее Грома, и отца Солцеяра, что те, что другие почитали. Но мирян она особливо хранила. Старики баяли: не раз, человечье тело вздев, являлась к ним перед лютой годиной и завсегда приметна, не спутаешь. Однако с той поры, когда в последний раз видеть ее довелось — тьма зим прошла. Уж правнуки тех удальцов-счастливцев сгинули, и их правнуки, а память осталась, живет благодарность людская, не ослабевает. В каждой домине, на каждом празднике про то время лихое да подмогу светлую и несмышленышам малым, и мужам именитым сказывают. Сколь же Халене без надобности объявляться было? А вот на тебе!

И так глядел Купала, и эдак на красу дивную, а все не верилось. 50 зим прожил, с кем только судьба ни сталкивала, где ни носила, а таку одёжу не видывал и красы такой не зрил, да иверень, что из раны вышел, разве ж по силе простому мастеру сробить? Варох, на что дока, и то навряд возьмется. Однако ж хила больно для меча гостья пришлая, куда такими ручонками сталь грозную подымать? На вид — дите малое, болезное, не до жорное.

• Предыдущая
• 8/56
• Следующая