Наука под гнетом российской истории - Романовский Сергей Иванович - Страница 23

Однако Екатерина II была, прежде всего, умным и дальновидным политиком. Она прекрасно видела, что ни наука, ни тем более образование (при ней функционировал всего один университет – московский) не поспевают насыщать все сферы внутренней жизни страны национальными кадрами. Поэтому она не только не препятствовала, но, напротив, всячески поощряла инициативу своего окружения, когда оно убеждало ее не тормозить начинания только потому, что их придется проводить в жизнь руками и талантом европейцев. Именно при Екатерине стала бурно развиваться горнодобывающая промышленность и по рудным районам (Уралу, Алтаю и др.) расселились ставшие впоследствие знаменитыми династии горных инженеров Грасгоф, Тиме, Иосса и др. А когда в 1773 г. в Петербурге открыли Горное училище, то практически весь преподавательский состав пригласили из Германии. Точно также происходило и во всех прочих сферах внутренней жизни страны.

Процесс ассимиляции европейской культуры оказался достаточно инерционным. При Екатерине немцы как бы вжива-лись в российскую действительность, при ее внуке Александре I многие из них уже прочно укоренились в России, но наибольший вес и влияние на русскую жизнь они приобрели при Николае I. Немцы входили даже в состав российского правительства: министром иностранных дел был К.В. Нессельроде, а министром финансов Е.Ф. Канкрин. Все это, разумеется, не случайно.

Немцы были в стороне от общественных настроений русского общества, их абсолютно не касалась ни жесткая цензура, ни интеллектуальный гнет, сковавший русские умы. Не случайно, что наибольший научный ценз в те годы имел Дерптский университет, практически целиком немецкий. Для изучения громадных пространств России продолжали снаряжаться экспедиции, но теперь это делалось помимо Академии наук и возглавляли их только иноземные специалисты: А. Гумбольдт, Г. Розе, Х.-Г. Эренберг, Р. Мурчисон.

Как видим, почти полтора столетия, вплоть до начала царствования Александра II, продолжалась насильственная европеизация культурного слоя нации. Процесс этот, конечно, пре-терпел и некоторую внутреннюю эволюцию. При Петре I русское общество смотрело на прибывавших иностранных специалистов и ученых с явным интересом и нескрываемым любопытством – все в них было внове, все не так. Одним словом, отношение было поначалу чисто «кунсткамерным». Затем любопыт-ство сменилось недоумением, когда русские люди стали убеждаться, что среди понаехавших чужеземцев в изобилии встречаются проходимцы и жулики. Недоумение быстро переросло в раздражение, а через него – в отторжение. Причем если в Академии наук эти чувства преломлялись через личные амбиции русских ученых, ибо здесь лицом к лицу сталкивались вполне конкретные дарования, то в целом по стране, когда процесс подобной европеизации набрал внушительные обороты, ему стал активно противиться традиционно русский менталитет. Оказалось, что он с большим трудом совмещается с европейским. Поэтому то, что в XVIII и в первой половине XIX века русские ученые активно противостояли засилью иноземцев можно понять и даже объяснить. Но затем эта борьба стала приобретать чисто националистический окрас, ибо уже во второй половине XIX века острие противостояния было направлено на детей, внуков и даже правнуков иностранцев петровского и екатерининского призывов. Они, само собой, родились в России и были российскими подданными.

Вернемся, однако, к начальной фазе этой коллизии. Если Петр приглашал в Россию европейских ученых, у многих из которых уже было свое имя в науке, то первые русские ученые становились таковыми, так сказать, по месту службы. Сначала они обучались в академической гимназии, затем в академическом университете и сразу попадали в Академию наук на амплуа адъюнкта, т.е. помощника академика. Иными словами, сначала они становились сотрудниками Академии, а потом уже начинали заниматься наукой. Надо ли говорить, что далеко не всегда из прилежных и даже способных учеников вырастали действительно талантливые ученые. К тому же в те годы Академия наук была заполнена только иностранными профессорами, а потому русский, начинавший свою карьеру в Академии, сразу становился чужим среди своих. В.И. Вернадский отмечает, что в первые годы существования Академии русские исполняли в ней “под-собную, ученическую роль”, это были геодезисты, моряки, студенты, метеорологи-наблюдатели, коллекторы, офицеры, рисовальщики, типографские рабочие [156].

Такое зависимое положение уже вскоре стало тяготить их. Даже люди, непосредственно наукой не занимавшиеся, начинают страдать от ущемления их национального достоинства. Так, в 1742 г. А.К. Нартов, ведавший инструментальными мастерскими Академии наук, подает в Сенат жалобу на И.-Д. Шумахера. В ней он указывает, что Петр, мол, основал Академию наук “не для одних чужестранных, но паче для своих подданных”. А ныне она “в такое несостояние приведена, что никакого плода России не приносит” [157].

Что же получалось? Сами пригласили и сами стали выставлять за дверь? Добро бы за национальные интересы выступали «природные россияне», хотя и в этом случае подобный патриотизм был бы явно не ко времени, ибо свои “мудрые разумом Ньютоны” на горизонте еще не обозначились, а в Академии наук уже трудились такие гиганты, как Л. Эйлер и Д. Бернулли. Нет. Немцев и швейцарцев из Академии выталкивали не русские ученые, а российские традиции. Одна из них состояла в том, что главной фигурой в Академии наук, как и в любом другом казенном учреждении, был не ученый, а чиновник. Для него же интересы науки были на одном из последних мест. Такой личностью, ставшей нарицательной для Петербургской Академии наук XVIII века, был немец Шумахер. Это благодаря его чиновному усердию Академию наук лихорадило, это он умудрился восстановить против себя не только русских ученых, но и многих работавших в Академии европейцев. Тот же Ломоносов в «Краткой истории о поведении Академической канцелярии» (1764 г.) писал, что невозможно “без досады и сожаления представить самых первых профессоров Германа, Бернулли и других во всей Европе славных”, которые приехали “в Россию для просвещения ее народа, но Шумахером вытеснены, отъехали, утирая слезы” [158].

Да, судьба самых первых российских академиков складывалась по-разному. Одни, вероятно, не выдержав смену условий жизни, вскоре умерли в Петербурге: Н. Бернулли (1726 г.), М. Бюргер (1726 г.), других уволили: И.-Х. Либерт (отработал 1736-1737 гг.), Хр. Мартини (1725-1729). Наконец, значительная часть академиков была вынуждена покинуть Россию не по своей воле. Вот лишь несколько судеб.

… Физик Г.-Б. Бюльфингер прибыл из Германии в 1725 г. Но уже в 1730 г., не выдержав травли коллег, навсегда покинул Россию. Так же со дня основания Академии в ней трудился профессор математики Я. Герман. Приехал он из Швейцарии в возрасте 47 лет, а в 1730 г. из-за склок Шумахера уехал из России.

Д. Бернулли до Петербурга учился в Базельском университете (Швейцария). В 1725 г. он с братом Николаем приезжает в Петербург, где занимает в Академии наук сначала кафедру физиологии, затем математики. В 1733 г. все из-за того же Шумахера он вернулся в Базель. Россия в его лице потеряла великого ученого, зато сохранила Шумахера.

Крупный математик Хр. Гольдбах прибыл из Германии и работал в Академии наук с года ее основания. Однако в 1742 г., также не выдержав постоянных академических дрязг, он уволился из Академии и перешел на службу в Министерство иност-ранных дел, дослужившись до чина тайного советника. Напомню, что так называемую «проблему Гольдбаха», связанную с теорией чисел, смогли разрешить лишь в 1937 г. (И.М. Виногра-дов).

Об астрономе Ж.-Н. Делиле мы уже упоминали в преды-дущей главе. Он был академиком самого первого состава. Приехал в Россию из Франции. Отношения с Шумахером испортил быстро. В 30-х годах он жаловался в Сенат: “… Хотя от самого моего приезда довольно требовал русских студентов от Академии, однако получить не мог, для того что помянутый Шумахер всегда, сколько ему возможно было, российского народа от всякого произвождения отдалял, а напротив того старался он, Шумахер, лучше немцев употреблять и производить” [159]. В 1747 г. Делиль уехал из Петербурга, порвав всякие контакты с Академией наук. Россия лишилась еще одного крупного ученого. А между тем именно Делиль составил и начал реализовывать программу геокартографирования России, а его картографическая проекция 1728 г. использовалась 200 лет [160]. Это он основал службу точного времени и предложил ежедневно в полдень оповещать жителей Петербурга выстрелом из пушки Петропавловской крепости.