Наука под гнетом российской истории - Романовский Сергей Иванович - Страница 30

Ученый не ошибся в своих чувствах. Наука в России всегда была и остается нелюбимой падчерицей. Ее кормили, но чаще все же держали на голодном пайке и относились к ней с полным безразличием. Ее могли «наказать», а могли вообще выгнать из дома [227].

Несовместимость подобного отношения к науке с политическими претензиями России в развивающейся Европе стала заметной уже в начале XIX века. Техническая вооруженность промышленности западноевропейских стран переживала радикальное обновление: появились механические станки, паровые двигатели, стали строить железные дороги, на реках задымили пароходы. Понятно, что все эти технические новшества -ре-зультат научных проработок, они и стимулировали дальнейшее развитие науки в странах Западной Европы, чему способствовала и открытая рыночная экономика, требовавшая постоянного технологического обновления промышленности.

Что же Россия? У нее, как мы знаем, «собственная стать». Русскую науку именно в те годы практически прекратили финансировать и еще более перекрыли клапана свободного поиска.

… В 1811 г. Александр I заявил, что отныне и навсегда только Закон Божий является “главною и существенною целью образования” [228]. После победы над Наполеоном в 1812 году знания стали трактоваться как “источник заблуждения”, а деятели науки, как, впрочем, любые мыслящие люди, теперь “подтачива-ли” основы государственного строя. Как это не дико звучит, но в этих словах – большáя доля истины, ибо абсолютизм и свободомыслие – вещи несовместимые. Поэтому, чтобы продлить существование абсолютной монархии, власти и стремились вставить цензурный кляп литературе, стерилизовать высшее образование, перекрыть кислород науке. Это упреждающие меры самосохранения. Конкретно же, соединили веру и знание, сделав знания – функцией веры. Науку, как в средние века католической Европы, стали преподносить как «служанку Богословия», а фундаментом просвещения, уже как в российские средние века, стало «христианское благочестие».

Вот что, к примеру, писал в 1825 г. в статье «Успехи геогнозии» в начавшем издаваться «Горном журнале» профессор Петербургского Горного кадетского корпуса Д.И. Соколов: “До-гадки людей, даже и самые остроумные, коль скоро оные не согласны со Священным писанием, должны быть отвергаемы, как сущая ложь: ибо токмо свидетельство Господне верно” [229]. С 24 октября 1817 г. Министерство народного просвещения стало именоваться Министерством духовных дел и народного просвещения. Его идеологом стал товарищ министра М.Л. Магницкий. “Счастлива была бы Россия, – писал он, – если бы можно было так оградить ее от Европы, чтобы и слух происходящих там неистовств не достигал бы до нас… Благоразумная цензура, соединенная с утверждением народного воспитания на вере, есть един-ственный оплот бездне, затопляющей Европу неверием и развратом” [230]. В 1819 г. он инспектировал Казанский университет и доложил, что там “материалистические идеи”. Этого было достаточно, чтобы изгнать из университета профессоров Е.В. Врангеля, Ф.К. Броннера и др. В 1821 г. попечитель Петербургского учебного округа, гвардии сержант в отставке Д.П. Рунич, посетив столичный университет, нашел его рассадником крамолы. Тут же «удалили» из университета профессоров А.П. Куницына, А.И. Галича, К.И. Арсенева, К.Ф. Германа, Э.В. Раупаха и др. Причем их же коллеги, устроив профессорское судилище (вот где эмбрионы будущих судов чести, товарищеских судов и прочих публичных издевательств), запретили этим профессорам преподавание где бы то ни было, их труды изъяли из библиотек. По аналогичной схеме в 1820 г. разгромили Харьковский университет. Все это резко девальвировало и без того крайне низкий уровень подготовки студентов, не говоря уже о научных исследованиях университетской профессуры [231].

Начиная с этого времени Александр I правил вполне в духе будущего Николая I. Все было выхолощено, все благие начинания «раннего Александра» были напрочь забыты. В стране, к радости М.Л. Магницкого, поселился “страх Божий” [232].

Ничего не изменилось и к концу 40-х годов. 1 декабря 1848 г. Д.П. Бутурлин, военный историк, председатель тайного «Комитета для высшего надзора за духом и направлением печатаемых в России произведений» предложил, – видимо для простоты – закрыть все университеты. “Многие считали это несбыточным… – записал в своем дневнике А.В. Никитенко. – Они забыли, что того только нельзя закрыть, что никогда не было открыто” [233]. Еще одна выдержка из его дневника: 7 января 1849 г. прошла молва о закрытии Петербургского университета: “… но ведь закрыть Университет, значит, уничтожить науку, а уничтожить науку – это безумие в человеческом, гражданском и государственном смысле. Во всяком случае ненависть к науке очень сильна… Они забывают, что науке единственно Россия обязана, что она еще есть, и нельзя же в самом деле выбросить из ее истории целых полтораста лет!… В России много происходило и происходит такого, чего нет, не было и не будет нигде на свете. Почему же не быть и этому? ” [234].

Князь П.А. Ширинский-Шахматов, товарищ министра народного просвещения С.С. Уварова, писал Николаю I, что следует радикально изменить преподавание в университетах, чтобы “все положения и выводы науки были основываемы не на умствованиях, а на религиозных истинах” [235]. Все же, что шло вразрез с «генеральной линией» нещадно изгонялось и запрещалось. На профессора Московского университета К.Ф. Рулье завели целое дело за публикацию книги «Жизнь животных по отношению ко внешним условиям». Ее изъяли из продажи, вырезали заключительные страницы, где излагались выводы автора, заменили их новыми и в таком виде допустили до публики. Профессор безмолствовал. Да, люди думающие впали в прострацию, наступила интеллектуальная кома. Историк Т.Н. Грановский писал: “Сердце беднеет, верования и надежды уходят. Подчас глубоко завидую Белинскому, вовремя ушедшему отсюда… Если б не жена” [236].

Разве возможно было в таких условиях обеспечить научную проработку технических проблем развивающегося производства? Нет, конечно. Причины подобной аномалии мы уже знаем. И все же – еще одна.

При всем при том, что наука в России всегда была государственной, но само занятие наукой не считалось делом государственного и общественного значения (еще одна «особость»). Это было личным делом тех, кто посвятил свою жизнь служению Истине. К тому же на полное общественное равнодушие к науке накладывался сильный административный гнет, что и определяло «научный климат». “На каждом шагу, – писал В.И. Вернад-ский, – мы чувствуем тот вред, какой наносится дальнейшему научному развитию в нашей стране… отсутствием в этой области исторической перспективы” [237].

Аукнулось это довольно быстро. Уже к середине XIX века стала вырисовываться резкая диспропорция между научным потенциалом и наличной материально-технической базой. Наука все же развивалась, но результаты научного поиска оставались только достоянием ученых трудов Академии наук, более они никому были не нужны. Промышленники же предпочитали покупать готовую технику в Европе, чем раскручивать бюрократический маховик в собственной стране. Одним словом, между чисто академической деятельностью и запросами промышленности начинала вырастать непробиваемая стена. Этот тезис мы проиллюстрируем одним, зато наиболее выразительным, примером.