Наука под гнетом российской истории - Романовский Сергей Иванович - Страница 4

Тем же явлением можно объяснить еще один психологический феномен – чем более невыносимо настоящее, тем в более радужных красках нам рисуется прошлое, хотя мы прекрасно знаем и, разумеется, помним и многое дурное, но оно упорно отторгается нашим «сегодняшним» зрением. Это действительно пример здоровья памяти. И если любому конкретному человеку это свойство памяти помогает сохранить психологическую ус-тойчивость и как-то противостоять житейским невзгодам, то когда импринтинг «защищает» историю, она невольно становится искаженной. Если при научном анализе исторического процесса слезы умиления перед прошлым застилают глаза исследователя, если он видит не то, что было, а то, что ему хочется; если он вспоминает только те факты, которые услужливо подсказывает его «здоровая» память, то он никогда не сведет концы с концами, не сможет выйти из того порочного круга, которым сам же себя окружил.

Избранный нами системный подход к российскому историческому процессу поможет глубже разобраться и в интересующей нас проблематике, понять – почему наука существовала в России как некий декоративный институт, почему труды наших выдающихся ученых не востребовались, а повисали в воздухе, почему, наконец, насильственно инъецированная в российскую жизнь наука существовала в чуждом ей социальном климате. Этот же подход даст нам возможность вычленить конкретные инварианты бытия российской науки и рассмотреть ее влияние на жизнь страны не в традиционной для классической истории хронологии, а спроецировать эти инварианты на целые исторические эпохи.

Наука как социально-общественный культурологический институт, если ее рассмотреть в системной терминологии, должна быть важнейшей производной трех выделенных нами систем. Для нормального (оптимального) функционирования она не должна жестко зависеть от политической системы, зато обязана оказывать решающее влияние на согласованное взаимодействие экономической и социальной систем. Только в этом случае она сама становится самостоятельной культурологической системой, оказывающей решающее воздействие на экономическое развитие страны и ее политическую стабильность. В России, что хорошо известно историкам науки, все было с точностью до наоборот: наука наиболее жестко была связана с политической системой государства, практически никак не влияла на развитие экономической системы и уж вовсе была изолирована от системы социальной. Иными словами, из того факта, что в стране и в XVIII и в XIX веках трудились ученые мирового класса, что они делали выдающиеся научные открытия, никак не следовало, что они (и их коллеги), образно говоря, составляли научную систему (соци-ум в более привычной терминологии), ибо отсутствовали как прямые, так и обратные связи с экономической и социальной системами.

А между тем на пороге XXI века только уровень развития науки и ее реальное воздействие на экономику государства и даже быт людей контролирует претензии любой страны на «ве-личие», но никак не размеры территории, ее природные богатства, военная мощь и т.д. [20]. Это не публицистическая заостренность вопроса. То, что отношение государства к науке определяет не просто меру его цивилизованности и зрелости, но и является в определенной степени гарантией самосохранения, понимали всегда. Академик В.И. Вернадский еще в 1908 г. писал, что “спасение России заключается в поднятии и расширении образования и знания” [21]. (Любопытно, что еще накануне 1859 года в Рождественском приветствии церкви есть слова: “Православная Россия! Новый год да будет для тебя верным шагом вперед, к твоему счастливому возрождению. Но не спеши, Россия! Возрождайся разумом и верою, наукою и нравственнос-тию” [22]. Создается впечатление, что сколько лет существует Россия, столько же лет она возрождается и спасается. И явно «не спешит» делать это).

… Итак, мы будем изучать социальную историю российской науки, т.е. бытие нашего ученого сообщества в разные исторические эпохи [23]. Между тем еще совсем недавно историю науки понимали только как историю научных идей, отдавая тем самым дань ее интернациональному характеру. При таком подходе полностью смазывалась так называемая «деятельностная система» получения научного знания, непосредственно связанная именно со спецификой национальных условий. Основная задача социальной истории науки - не только понять “изобретение знания, детерминируемого обществом в данный исторический период” [24], но и связать саму возможность получения нового знания с конкретным историческим моментом и с ценностными ориентирами государственных институтов, неизбежно подстраивающихся под исторические реалии.

Хорошо бы при этом не забывать закономерности, подмеченные Э.Н. Мирзояном: во-первых, политические и социальные проблемы в обществе возникают существенно быстрее, чем их способна ассимилировать наука; во-вторых, в тоталитарном обществе личность у власти способна в корне изменить любые научные прогнозы и отбросить цивилизационный процесс вспять; в-третьих, процессы, вызревающие в обществе, в итоге идут значительно быстрее, чем предметное знание о них, и, в-четвертых, новое научное знание всегда намного опережает массовое сознание общества [25]. Все это, вместе взятое, конечно, создает определенные познавательные трудности, однако сам анализ историко – научной проблематики оказывается при этом более ёмким.

Для социальной истории науки основная коллизия из чисто научного пространства переносится в социально-историческое и материализуется в виде противостояния ученого и власти. История при этом оказывается сугубо «человеческой», даже личностной.

Ученый по самой природе своей деятельности всегда раскрепощен и даже личная его несвобода как члена несвободного общества во многом компенсируется свободой его сознания. Именно способность к познанию делает человека более свободным, поднимает его в собственных глазах и одновременно повышает планку свободы общества. Коли оно ориентировано на этот процесс, то развитие науки ускоряет его. Если нет, то клапаны свободы быстро перекрываются, и наука продолжает чахнуть под колпаком власти. Однако в любом случае именно власть в широком – а не только институциональном – смысле слова оказывается решающей силой, воздействующей на науку.

Важно понять, что наука – это производство не только знания, но и сознания, которое делает фасад общества более личностным, ибо развитие личности – это развитие одновременно и духовных основ общества, а, в конечном итоге, эволюция и самого общества. Поэтому получается, что наука и только наука является важнейшим культурологическим средством развития общества [26].

И.Б. Новик считает, что всеобщим законом духовной жизни человечества, действовавшим через властные государственные институты, всегда было: одно навязать, другое запретить. И лишь к концу ХХ столетия стали понимать его пагубность: если только навязывать и запрещать, то сама реальность в конце концов отвернется от людей [27]. Стали понимать и другое: опасность и простую невыгодность для человечества тоталитарных режимов. Космос открыл глаза людям: сколь мала Земля, сколь хрупка Природа и сколь вредоносны для нее бездуховные человеческие со-Общества в тоталитарном обличье. Они существуют как полностью закрытые системы, бесконтрольно глумящиеся не только над людьми, но и над природой. Амбиции локальных владык расхлебывает затем вся Земля.

Все это достаточно серьезно, ибо тоталитарные режимы бывают жизнестойкими, когда чисто политический тоталитаризм органично соединен с тоталитарным миросозерцанием человека. Наиболее последовательно это проявилось в многовековой истории России. Максимализм русского человека, его тягу к Абсолютному Н.А. Бердяев связывал с глубинной, подчас неосознаваемой его религиозностью. Это, конечно, так, ибо поклонение Абсолютному без деформации сознания человека может быть только религиозным. А коли так, то русский человек невольно как к Абсолютному относится и к продуктам человеческого разума, его сознание так устроено, что он внутренне всегда готов воспринять их как Абсолютную истину. Поэтому религиозное поклонение в России всегда органично сочеталось с идолопоклонством [28].