Зимняя сказка - Хелприн Марк - Страница 70
- Предыдущая
- 70/140
- Следующая
– Мы сможем пойти против такого ветра? – прокричал Холман.
Эсбери отрицательно покачал головой.
– Слишком уж он сильный! – крикнул он в ответ. – Я никогда не видел ничего подобного! Он мог бы запросто утопить целую эскадру боевых кораблей! Можно считать, что нам повезло!
– В каком смысле?
– Море остается гладким как зеркало, хотя по нему уже могли бы гулять огромные волны высотой по сто пятьдесят футов – это с нашим-то транцем! И все потому, что ветер необычайно устойчив!
Он посмотрел на воду, плескавшуюся всего в футе от рукоятки румпеля.
– Давай я хотя бы спущу спинакер! – предложил Холман.
– Нет, – не согласился Эсбери. – Я сам. Ты уж лучше стой на месте…
Не успел он произнести этих слов, как сухощавый Холман, которому исполнился всего двадцать один год, стал пробираться к носу. Эсбери несколько раз окликнул его, но тот не обратил на его слова ни малейшего внимания.
– Сруби его! – прокричал Эсбери, однако Холман его уже не слышал.
Поставив одну ногу у мачты, а другую у лебедки, он принялся выбирать шкот.
– Руби его! Руби! – завопил Эсбери что было сил. Заметив, что он присел на уложенный в бухту швартов,
Холман слегка привстал, и в тот же момент ветер сбросил его за борт.
Эсбери бросил в воду спасательный круг и начал травить линь. Стравив все сто футов, он выпустил его конец из рук и тут же увидел по правому борту Холмана, продолжавшего сжимать в руках шкот спинакера. Вместе с парусом он то взмывал высоко в воздух, то вновь падал в воду.
Решив освободить спинакер и вытянуть брата на борт, Эсбери поспешил вперед, и тут же ветер сбил его с ног и бросил прямо на грот-мачту. Справившись с внезапно подступившей слабостью и болью, он отер с лица кровь, раскрыл складной нож и перерезал фал спинакера, однако вопреки его ожиданиям парус после этого захлопал еще сильнее.
Пытаясь собраться с мыслями, Эсбери посмотрел на нижнюю шкаторину паруса, но увидел один лишь свободный шкот. Спинакер тем временем вновь взмыл в воздух и тут же обрушился на воду. Холман исчез.
Эсбери с трудом добрался до румпеля и только тут понял, что из раны, полученной им при падении, продолжала хлестать кровь. Решив во что бы то ни стало выполнить поворот фордевинд, он налег на руль и в следующее же мгновение, совершенно обессилев, рухнул на доски палубы. Подняться на ноги он уже не мог. Собрав остаток сил, Эсбери прижал рану к доскам, надеясь остановить таким образом кровотечение, и тут же потерял сознание. Последнее, что он помнил, был грозный рев ветра.
Он проснулся от холода. Хотя уже начался июнь и шлюп находился в средних широтах, в открытом море ночи были по-прежнему холодными. Он подумал, что его шея и голова навеки останутся в том же странном положении, в котором они находились сейчас, и он никогда не сможет открыть своих глаз. Ему казалось, что он находится не в лодке, а на санках, плавно скользящих с невысокой снежной горки. Вместо воя ветра он вновь слышал привычный плеск волн, журчание воды, рассекаемой форштевнем, и похожее на шум деревьев тихое пение такелажа.
Он, кряхтя, перевернулся на бок. Хотя каждое его движение отзывалось в голове страшной болью, а в ребра впивались якорные лапы, он понимал, что ему необходимо двигаться как можно больше. Содрав с век запекшуюся кровь, он открыл глаза и, взглянув на блекнущие звезды, увидел, что уже наступило раннее утро.
Холман упал в воду около шестнадцати часов назад, и это значило, что его отделяло от лодки расстояние примерно в триста миль, соответственно, на то, чтобы вернуться в то же место, Эсбери потребовалось бы три-четыре дня.
Поскольку они плыли вдоль побережья, их единственным навигационным инструментом являлся компас. О своем теперешнем местонахождении Эсбери мог только гадать. Единственное, что он понимал, так это то, что землю ему следовало искать в направлении вест-норд-вест. Он надел на себя свитер и кожаную куртку Холмана. Его все еще знобило от холода, но с минуты на минуту солнце должно было встать из-за горизонта. Он решил подкрепиться и съел без остатка не только вчерашний бутерброд, но и яблоко, выбросив черенок.
Вид звезд и спокойной морской глади привел его в чувство и даже придал сил.
Скользя по черным как смоль морским водам под необычайно спокойными и величественными звездами, Эсбери вдруг понял, куда и зачем он направляется. Самые тонкие и неуловимые, словно сонное видение, вещи невозможно узреть при свете дня или во тьме ночи – полуживые, извлеченные из неведомых глубин сознания, похожие на засыпающих на палубе рыб, мечтающих вернуться в море, они могут являть себя лишь ранним утром.
Никто не знал точного возраста дедушки Эсбери Гануиллоу, который утверждал, что он прожил на белом свете больше ста семидесяти пяти лет.
– То ли сто семьдесят пять, то ли сто восемьдесят, я точно не помню, – как-то раз сказал он. – Когда началась Гражданская война, я только-только откупил свою долю в бакалейной лавке в Сент-Олбани, штат Вермонт. Во время войны я перевел все активы в Нью-Йорк и обосновался неподалеку от Бруклинского судостроительного завода. Они делали металлические корпуса, мы же поставляли им пиломатериалы. К тому времени, когда застрелили Линкольна, наш пакгауз занимал уже целый квартал. – Старый Гануиллоу горестно вздохнул. – Как я мог дожить до таких лет? Люди так долго не живут… Я совершенно перестал замечать ход времени. С другой стороны, я, к примеру, помню, где мы жили во время войны…
– Какой войны? – спросил Эсбери.
– А этого я не помню. Наш дом находился в самом центре, на холме, с которого открывался вид на Атлантику, Гудзонские высоты, Рамапос и Пэлисейдс… Из наших окон была видна вся округа. Я видел тысячи детей, игравших в сотнях парков, скатывавшихся с горок и качавшихся на качелях. Я мог разглядеть каждую пуговку на их куртках. Я видел баржи и корабли, шедшие по реке, и знал, куда они плывут и чем наполнены их трюмы. Я мог заглянуть в любой офис, в любую квартиру и в любой подвал города, от меня не мог укрыться даже скромный букетик нарциссов, поставленный на подоконник. Я заглядывал в каждый сад, в каждую кухню, в каждый зал заседаний, в каждую больницу и театр. Я всегда знал, что происходит на фондовой бирже или в парных Стей-тен-Айленда. Вы спросите меня, как такое возможно? Честно говоря, я и сам этого не знаю. Но так оно и было, не сойти мне с этого места. Мне казалось, что я в ясный солнечный день лечу над городом на воздушном шаре… С обеих сторон нашего дома находились похожие на эполеты привратника самшитовые лабиринты, которые имели один-единственный выход. Длина их дорожек составляла несколько миль, а самшитовые кусты росли так плотно, что их стену не пробила бы и пуля! Балкончик, выходивший на север, был подвешен на тросах. В нем очень хорошо дышалось, и поэтому после обеда мы нередко пили там чай. В уголке в специальной будке под зеленым тентом спала собака. Дело в том, что летом там было очень прохладно. Летом собакам нужна прохлада, зимой – тепло, верно? Как я уже сказал, балкон выходил на север. Ближе к вечеру вода в реках вдруг становилась лазурно-голубой… Ты мой сын?
– Нет-нет, дедушка. Я твой внук.
– Какой именно?
– Я – Эсбери.
– О чем это мы с тобой говорим?
– О Нью-Йорке.
Старик уставился в одну точку.
– В том-то все и дело!
– В чем, дедушка?
– Ты должен отправиться именно туда.
– Зачем?
– Главное – не опоздать, ведь речь идет о двигателях!
– Каких двигателях?
– О всех сразу! Они должны быть настроены на один тон. Я думаю, их кто-то настраивает. Лично мне их звучание напоминает музыку. Один исполняет ведущую партию. Все остальные подстраиваются под него, и так далее.
– Дедушка, прости меня, но я ничегошеньки не понимаю, – пожал плечами Эсбери.
– Это ты о чем?
– О двигателях.
– Вон оно что… И что же ты хочешь о них узнать?
– Ты сказал, что они настраиваются на один тон.
- Предыдущая
- 70/140
- Следующая
