Рассказы и очерки разных лет - Хемингуэй Эрнест Миллер - Страница 42

• Предыдущая
• 42/71
• Следующая

— А вчера он пришел в бар, просто чтобы поднять настроение, — предположил я.

— Да нет, — сказал бармен. — Это в самом деле редкий случай. Muy raro. Я разузнал об этом у полицейских, а они народ дотошный, если уж возьмутся за дело. Они допросили его товарищей по мастерской. А ее установили по карточке профсоюза у него в кармане. Вчера он купил этот пульверизатор и одеколон, чтобы подшутить на чьей-то свадьбе. Он так об этом и говорил. Он купил одеколон в лавчонке напротив. Адрес был на ярлыке флакона, а самый флакон нашли в уборной. Он там заряжал свой пульверизатор одеколоном. А сюда, наверно, зашел, когда начался дождь.

— Я видел, как он вошел, — сказал один из официантов.

— А тут пели, ну он и развеселился.

— Да, весел он был, это правда, — сказал я. — Его словно на крыльях несло.

Бармен изрек с безжалостной испанской логикой:

— Вот оно, веселье, когда пьют слабогрудые.

— Не нравится мне вся эта история, — сказал я.

— Послушайте, — сказал бармен. — Ну не странно ли? Его веселость столкнулась с серьезностью войны, как мотылек…

— Вот это правильно, — сказал я. — Сущий мотылек.

— Да я не шучу, — сказал бармен. — Понимаете? Как мотылек и танк.

Сравнение ему очень понравилось. Он впадал в любезную испанцам метафизику.

— Угощаю, — заявил он. — Вы должны написать об этом рассказ.

Я вспомнил того парня с пульверизатором, его серое восковое лицо, его широко раскинутые серые восковые руки, его подогнутую ногу — он в самом деле походил на мотылька. Не то чтобы очень, но и на человека он был мало похож. Мне он напомнил подбитого воробья.

— Дайте мне джину с хинной.

— Вы должны непременно написать об этом рассказ, — твердил бармен. — Ваше здоровье!

— И ваше, — сказал я. — А вот вчера одна англичанка сказала мне, чтобы я не смел об этом писать. Что это повредит делу.

— Что за чушь, — сказал бармен. — Это очень интересно и важно: непонятая веселость сталкивается со страшной серьезностью, а у нас всегда так страшно серьезны. Это для меня, пожалуй, одно из интереснейших, редчайших происшествий за последнее время. Вы должны непременно написать об этом.

— Ладно, — сказал я. — Напишу. А дети у него были?

— Нет, — сказал он. — Я спрашивал полицейских. Но вы непременно напишите и назовите «Мотылек и танк»,

— Ладно, — сказал я. — Напишу. Но заглавие мне не очень нравится.

— Шикарное заглавие, — сказал бармен. — Очень литературное.

— Ладно, — сказал я. — Согласен. Так и назовем рассказ: «Мотылек и танк».

И вот я сидел там в то ясное, веселое утро; пахло чистотой, только что подметенным, вымытым и проветренным помещением, и рядом был мой старый друг бармен, который был очень доволен, что мы с ним создаем литературу, и я отпил глоток джина с хинной, и глядел в заложенное метками окно, и думал о том, как стояла здесь на коленях возле убитого его жена и твердила: «Педро, Педро, кто это сделал с тобой, Педро?» И я подумал, что полиция не сумела бы ей ответить, даже если бы знала имя человека, спустившего курок.

1938

Старик в очках с железной оправой сидел у края дороги; его одежда была покрыта пылью. На реке был понтонный мост, и по нему переправлялись повозки, грузовики, мужчины, женщины и дети. Запряженные мулами повозки ползли с моста на крутой берег, солдаты подталкивали их, упираясь в спицы колес. Грузовики с грохотом взбирались наверх и исчезали, вырываясь из толчеи, крестьяне тащились, утопая в пыли по щиколотку. Но старик сидел неподвижно. Он слишком устал, чтобы идти дальше.

Я должен был перейти мост, обследовать предмостное укрепление на той стороне и выяснить, как далеко продвинулся неприятель. Я сделал это и вернулся через мост. Теперь повозок было меньше, пешеходов совсем мало, но старик все еще сидел там.

— Откуда вы идете? — спросил я его.

— Из Сан-Карлоса, — сказал он и улыбнулся.

Это был его родной город, ему было приятно говорить о нем, и он улыбнулся.

— Я смотрел за животными, — пояснил он.

— Вот как, — сказал я, не вполне понимая.

— Да, — сказал он, — я там оставался, потому что мне надо было смотреть за животными. Я ушел из Сан-Карлоса последним.

Он не был похож ни на пастуха, ни на свинопаса; я посмотрел на его черную, запыленную одежду, на серое, запыленное лицо и очки в железной оправе и спросил:

— За какими животными?

— Разными, — сказал он и покачал головой. — Пришлось их оставить.

Я смотрел на мост и на местность вокруг устья Эбро, напоминавшую мне Африку, и соображал, как скоро может показаться противник, и все время прислушивался, поджидая те первые звуки, которые возвещают о вечно таинственном явлении, именуемом соприкосновением фронтов, а старик все еще сидел там.

— За какими животными? — повторил я.

— Их всего трое, — объяснил он. — Две козы и кошка, да еще четыре пары голубей.

— И вам пришлось их оставить?

— Да. Начался обстрел. Капитан велел мне уходить, потому что начался обстрел.

— У вас нет семьи? — спросил я, глядя на противоположный конец моста, где одинокие повозки торопливо спускались по склону.

— Нет, — сказал он. — Только эти животные. Ну, кошка-то, конечно, не пропадет. Кошка может сама о себе позаботиться, а вот что станется с остальными — подумать страшно.

— Вы за кого? — спросил я.

— Ни за кого, — сказал он. — Мне семьдесят шесть лет. Я прошел уже двенадцать километров, а дальше идти сил нету.

— Здесь опасно, нельзя здесь оставаться, — сказал я. — Постарайтесь добраться до разветвления дороги на Тортосу, там проходят грузовики.

— Я посижу еще немного, — сказал он, — и потом пойду. Куда идут эти грузовики?

— В Барселону, — сказал я.

— Я там никого не знаю, — сказал он, — но я вам очень благодарен. Очень благодарен.

Он взглянул на меня устало и безучастно и потом сказал, чувствуя потребность поделиться с кем-нибудь своей тревогой:

— Кошка-то, я знаю, не пропадет. О ней нечего беспокоиться. А вот остальные. Как вы думаете, что с ними будет?

— Что ж, они, вероятно, тоже уцелеют.

— Вы думаете?

— А почему бы нет? — сказал я, всматриваясь в противоположный берег, где уже не видно было повозок.

— А что они будут делать, если обстрел? Мне и то велели уходить, как начался обстрел.

— Вы оставили голубятню открытой? — спросил я.

— Да.

— Тогда они улетят.

— Да, правда, они улетят. А вот остальные. Нет, лучше не думать, — сказал он.

— Если вы уже отдохнули, уходите, — настаивал я. — Встаньте и попробуйте идти.

— Благодарю вас, — сказал он, поднялся на ноги, покачнулся и снова сел в пыль.

— Я смотрел за животными, — повторил он тупо, уже не обращаясь ко мне, — я только смотрел за животными.

Помочь ему было нечем. Был первый день пасхи, и фашисты подступали к Эбро. День был серый, пасмурный, и низкая облачность не позволяла подняться их самолетам. Это, да еще то, что кошки сами могут о себе позаботиться, — вот все, в чем напоследок повезло старику.

1938

У нас перебывало много разных шоферов в Мадриде. Первого звали Томасом; росту в нем было четыре фута одиннадцать дюймов, и походил он на крайне уродливого, старообразного карлика с картины Веласкеса, одетого в синий комбинезон. У него не хватало нескольких передних зубов, и он так и пылал патриотическими чувствами. Кроме того, он любил шотландское виски.

Мы ехали с Томасом из Валенсии, и, когда увидели Мадрид, встающий над равниной, за Алькала-де-Энарес, как величавая белая крепость, Томас сказал, шепелявя беззубым ртом:

— Да здравствует Мадрид, столица души моей!

— И сердца моего, — сказал я, так как тоже выпил лишний стаканчик. Было холодно, и ехали мы долго.

— Ура! — завопил Томас и на время выпустил руль, чтобы хлопнуть меня по спине. Мы чуть было не налетели на грузовик, полный бойцов, и на штабную машину.

• Предыдущая
• 42/71
• Следующая