Повесть о красном орленке - Сидоров Виктор - Страница 46

• Предыдущая
• 46/60
• Следующая

Пронька!.. Представил Артемка его длинноватое веснушчатое лицо, вечно прищуренный зеленый, как у кошки, правый глаз и улыбнулся. Хороший хлопец Пронька. И его тетя добрая.

Повернул слегка голову, увидел ее. Она спала, прикорнув на голой лавке, подложив под седенькую голову старый продранный пониток (Пониток — верхняя  одежда из домотканого льняного или  шерстяного полотна). «Всегда там спит... И пониток этот под головой».

Подушек у них две. И обе у Артемки. Сколько раз говорил и Проньке и тете: «Мне и одной хватит».

Однако Пронька и слушать не хочет, думает, поди, что чем мягче Артемке, тем быстрее выздоровеет. Может, и правильно думает Пронька, но Артемка знает, от чего ему с каждым днем все лучше: от их заботливых рук. Вот от чего.

Негромко хлопнула в сенцах дверь. Артемка вздрогнул, прикрыл глаза.

Вошел Пронька, глянул на тетю, вытянул шею: как там Артемка? Решил, что спит. Чуть слышно ступая, прошел к столу, присел. Порылся в кармане, выложил на стол бумажный пакетик. Долго-долго смотрел не мигая в окно, потом решительно встал, направился к печи.

Артемка не видел Проньки, но слышал, как он осторожно двигает в печи чугунками. «Поесть ищет».

Через минуту Пронька поставил на стол миску с похлебкой, принес хлеб, несколько луковиц. Принялся неторопливо есть. Зачерпнет ложкой похлебки, подставит под нее кусочек хлеба, чтобы ни капли не сронить на стол, и медленно отправит в рот. Три-четыре ложки похлебки, кусочек хлеба.

Так едят люди, которые знают цену и труду, и хлебу.

Пронька вдруг отложил ложку, пододвинул к себе пакетик, развернул. Жирным золотом зажелтело масло. Пронька несколько минут любовался им, потом подцепил ножом маленький кусочек, слизнул языком.

Артемка видел, как Пронька заплямкал губами, как прищурился от удовольствия.

— Однако жрут...— проговорил он, качнув головой.

Снова протянул руку с ножом к маслу, но не донес, отдернул. Отложил ножик, завернул масло и принялся хлебать похлебку, теперь уже торопливо, с хрустом разжевывая луковицы.

Артемка сразу понял: это масло Пронька принес ему. Все ему. Даже лишнего кусочка не отпробовал. В горле вдруг запершило. Артемка шевельнулся. Пронька сразу к нему.

— Проснулся? — Увидел глаза, подернутые слезой, тревожно: — Болит?

Артемка не ответил, только медленно качнул головой. Нет, ничего у него не болит. Не беспокойся, Пронька....

Не дождавшись ответа, увидев, что Артемка снова закрыл глаза, Пронька осторожно подбил подушку, вышел во двор наколоть дров. Когда вернулся, Артемка уже спал. А мысли о нем ни на минуту не уходили: о лекарствах, которые кончаются, о еде, которой никак не хватает. Неожиданно взгляд упал на Артемкину кожаную куртку, что виднелась из-под тетиного шабура. « А не загнать ли ее кому-нибудь? Выздоровеет, другую сошьют». Пронька снял куртку, оценивающе оглядел ее: «Ничего! Мне такой, пожалуй, в жисть не носить!»

Из кармана торчал кончик тряпочки, потянул — платочек! «Ишь ты — усмехнулся Пронька.— С платочками ходит». Развернул, там вышито: «Н». Долго и тупо глядел Пронька на букву. Смотри-ка, нежности какие! Кто же это такая «Ны»? И вдруг вспомнил. Вспомнил день, когда уходили из Тюменцева партизаны. Вспомнил девчонку, которая зачем-то подбежала к Артемке, а потом покраснела и умчалась. Пронька тогда еще подумал о ней: «Дура, что ли?» Не она ли подарила ему этот платочек? Как ее звать, Пронька не помнил. Но где жила — знал. Где-то рядом с Каревыми. Он видел ее, и не раз.

Пронька решительно повесил куртку на место, платочек сунул в карман. «Сейчас узнаем, как тебя зовут». И вышел со двора. Заглянул на пепелище, где раньше стояла изба Каревых. Сейчас здесь сиротливо торчала закопченная печь да валялись обгорелые головешки. А сарай сгорел без следа. Пудто и не было его там. Потом побрел вдоль улицы, внимательно всматриваясь в окна изб, заглядывая во дворы. Прошел раз, другой — никого похожего. Он помнил эту девчонку, тоненькую, с большими голубыми, будто испуганными глазами, со светлыми, заплетенными в две косы волосами.

Увидел ее во дворе второй избы от Артемкиной усадьбы. Она вешала белье. Пронька позвал.

— Эй, ты, подойди-ка сюда.

Девчонка удивленно вскинула глаза, потом вытерла о передник руки и неторопливо направилась к калитке. Пронька вынул из кармана платочек, развернул:

— Твой?

Настенька сразу узнала его. Узнала, закусила губу, вырвала платочек и бегом бросилась в избу.

— Ты что?! — закричал ошеломленный Пронька.— Куда потащила? Отдай, а то не посмотрю: навешаю!

Но было поздно. Дверь гулко хлопнула. Пронька рассердился не на шутку. «Дура! В самом деле дура, больше никто». Он торопливо ходил возле ограды, заглядывал в окна: не покажется ли? Но окна слепо смотрели на улицу.

Тогда Пронька подобрал комочек земли, осторожно кинул в стекло. Постоял подождал — не появляется. Бросил еще один. Из избы выскочила тетка, закричала:

— Ты что, негодный, озоруешь? Стекло выбить захотел? Я вот тебе! — стала искать, чем бы «угостить» Проньку. Пронька отошел от избы, крикнул:

— Ты полегче, тетя, а то и впрямь высажу окно.

Тетку словно прорвало: кричала, бранилась, грозила кулаком. Стали выглядывать соседи, и Пронька, плюнув, медленно пошел по улице, засунув руки в дырявые карманы. «Если девчонка в маму — дрянь дело».

Увидел у чьего-то забора бревнышко, присел: без платочка домой возвращаться нечего и думать. Артемка узнает — рассердится.

— Фу ты, дылда глазастая! — сплюнул он.— Хоть бы слово сказала, а то молчком. Чего взбрындила?

Пронька посидел, посидел да обратно пошел к девчонке.

А Настенька в это время, украдкой вытерев глаза, снова принялась развешивать белье. Горько и обидно было Настеньке. До слез обидно, что Артемка не принял, вернул подарок. Сколько вечеров она просидела над платочком, затаившись от всех домашних, а он не принял. Обиделся, должно быть, на ее слова, тогда, когда воду помог принести. Думает Настенька, а слезы вот они — снова закипают, и сдержать их нет сил.

— Послушай, ты! — доносится тихий голос.— Иди сюда!

Оглянулась Настенька, снова Драный стоит у калитки и рукой машет. «Маши сколько захочешь»,— думает Настенька, отворачиваясь. Но Драный настойчиво зовет:

— Да ты что такая? Дело у меня важное... От Артемки.

«Ага, сразу зашевелилась!» — обрадовался Пронька.

— Ну, чего? — хмуро спросила Настенька, подходя.

— Как зовут-то тебя?

— А зачем?

Пронька снова рассердился, скривил губы:

— «Зачем, зачем»! Надо — вот зачем! Я же не знаю. Не буду же тебе «эй, ты!» все время кричать.

— Настенька.

— Ага! Настенька, значит? Ну и....— хотел сказать «дура», но раздумал.— Ну и... чудная ты, Настя. Еще ничего не узнала, а бежишь. Ходи тут выглядывай тебя...

И только высказав недовольство, Пронька рассказал про Артемку.

Настенька побледнела и смотрела на Проньку немигающими потемневшими глазами. И когда он кончил, коротко спросила:

— Он и сейчас у тебя?

— А то где же?

На ходу сняла передник, кинула его на забор:

— Идем.

Сказала таким тоном, что Пронька, который было хотел заговорить о молоке, прикусил язык и торопливо зашагал рядом.

Что снилось Артемке? Трудно сказать. Только проснулся он с чуть приметной улыбкой. Открыл глаза и увидел другие: большие, внимательные, голубые.

— Настенька!..

• Предыдущая
• 46/60
• Следующая