На одном дыхании! - Устинова Татьяна Витальевна - Страница 10

• Предыдущая
• 10/18
• Следующая

Это было почти невероятно, но тихое поскребывание повторилось! Домработница еще туда-сюда, она совсем выжила из ума, но скреблась явно не домработница!

– Кто там?! – Она подумала и добавила тоном Марии-Антуанетты, возводимой на эшафот: – Ради всего святого!

– Марина, не сердись.

Ах, как она была хороша – обернувшаяся в кресле, румяная от гнева, на фоне залитой дождем серости огромного города!

Ах, как она была хороша, как правдива, как бесконечно более высока, чем весь этот серый, залитый дождем мир!

– Ей-богу, я не хотел тебе мешать.

– Костенька, – сказала Марина растерянно, и губы у нее дрогнули и медленно сложились в милую усталую улыбку.

Улыбка – усталая и милая – была чистейшей импровизацией и необходима для того, чтобы муж почувствовал себя скотиной.

– Костенька, – повторила она, как бы приходя в себя, – заходи, дорогой!

По его лицу и по тому, как он вошел, было ясно, что он чувствует себя правильно – скотиной. С Разлоговым такие штуки невозможно было проделывать никогда. Он не верил.

Ах какое счастье, что Разлогов – это прошлое! Да еще такое, как будто его не было вовсе. Хорошо, что он умер и отпустил ее на свободу!

Всего глоток, но как хорошо…

– Костенька, – повторила Марина, думая о Разлогове, выпростала из пледа горячую руку и протянула ее мужу. – Что ты? Соскучился один?

Он подошел, взял руку, припал в поцелуе. Поверх его округлой спины Марина посмотрела на часы-башенку в углу огромной комнаты. Маятник взблескивал латунью, отражал время.

Скоро шесть, может, и обедать пора?..

– Знаю, знаю, – выговорил муж глухо, ибо был все еще наклонен «к ручке», – и занята, и в мыслях, и устала, и я не вовремя!

Марина молчала. Нужно дать ему время пооправдываться. Сейчас он скажет про «вторжение» и еще что-нибудь про собственное ничтожество.

– Прости, что вторгаюсь, – словно по заказу сказал муж, разогнулся и шагнул к низенькой скамеечке. Он всегда сидел у ее ног. – Да и повод, собственно, ничтожный, но я уверен, что тебе это покажется… забавным.

Смеясь глазами – она это умела! – Марина отвернулась к окну, за которым вечерело по-настоящему.

Впрямь обедать пора!.. Не кликнуть ли Веру?

– А что такое? – вслух спросила она у мужа. – У тебя все в порядке, милый? Ты здоров?

Он развел руками. В одной – правой – почему-то был зажат журнал. Сейчас скажет – твоими молитвами!..

– Здоров и счастлив! Твоими молитвами, Мариночка.

Выискал какую-нибудь рецензию, решила Марина про журнал. Пишут, что я новая Фаина Раневская, но с обаянием Мэрил Стрип и красотой Мишель Пфайффер. Пишут, что Ларс фон Триер предлагал мне роль, а я отказалась. Потому что считаю, что Достоевского нельзя играть в Голливуде – только на русской почве, только у наших, кондовых, посконных режиссеров, истинных русаков.

Бедному Косте все это очень нравится, сейчас он станет зачитывать, и обеда теперь не дождешься.

Прасковья, отнеси индейку и стерлядей на ледник, а лафит я сама в буфет запру!..

– Дождь зарядил, – сказала Марина, потянулась и погладила его по густым, прекрасно сохранившимся волосам, – теперь уж до самого Покрова!..

Кажется, в прошлой реплике дождь зарядил «до самых Петровок», впрочем, какая разница!..

– Да-с, – поддержал муж. – Неприятно.

– А я люблю осень. – Марина перебирала его волосы – прекрасно сохранились, удивительно даже! Говорят, тестостерона маловато, что ли! У мужа совершенно точно маловато. Вот у Разлогова этого самого тестостерона было с избытком.

Глоток свободы, всего один, ах как мало!..

…Но обедать-то подадут сегодня?

Зная, что муж может так просидеть и час, и два, Марина нагнулась, легко поцеловала его в дивные, вкусно пахнущие волосы и спросила нежно:

– Ну что, Костенька?

– Ах да, Марина! Вот же! – Он взмахнул журналом. – Я хотел, чтобы ты взглянула…

Он торопливо пролистал туда, потом обратно, не нашел, взглянул виновато и опять пролистал.

Марина ждала – все с той же нежной улыбкой.

Как хорошо, что все сложилось именно так. Как хорошо, что Разлогов умер…

– Вот! – радостно сказал Костя и сунул распахнутый журнал ей к лицу. – Вот, полюбуйся!..

Марина видела плоховато – не девочка все-таки, да и сумерки клубились в комнате, мешали читать!

– Что там, Костенька? – спросила с неудовольствием. Она не любила, когда ей напоминали о возрасте, даже случайно. – Ты же знаешь, я не читаю журналов!..

Она была совершенно уверена, что там рецензия, в которой написано, что она Фаина Раневская и Мишель Пфайффер в одном лице, и к тому, что последовало, готова не была.

Муж вдруг поднялся со скамеечки у ее ног и зажег в эркере свет. Марина зажмурилась. Окно в серый город разом потемнело и как будто провалилось.

– Костенька!..

Но он уже сунул ей под нос журнал.

Марина ничего не поняла.

Ну журнал. Ну какая-то деваха из молодых, неинтересная, как все нынче, – волосы завитками, белые, ноги палками, длинные, зубы жемчугом, вставные, груди полусферами, наливные, сапоги до бедер, ботфортами.

Все стандартно, неинтересно. Марина рассердилась. Она всегда сердилась, когда чего-нибудь не понимала.

– Костенька? Зачем, милый, ты принес мне эту… чепуху?! Я занята, над ролью работаю, у меня сейчас момент такой сложный…

– Да вот! – Муж перевернул страницу и хохотнул совершенно по-мужицки. – Посмотри, Марина! Это ж твой Разлогов! Ну хорошо, хорошо, не сердись, душенька, не твой! Но ты посмотри только! Ты только посмотри! Его уж похоронили, а журналы все… печатают!

Он запнулся и заключил торжественно:

– Гадость какая!

И такая радость была в его голосе, такое превосходство – живого над мертвым, правого над неправым, – что Марине стало противно по-настоящему.

Юлии Павловне Тугиной было так же противно при виде Вадима Дульчина в четвертом акте «Последней жертвы»!

…Или в третьем ей было противно?..

– Ты посмотри, посмотри, Марина!

Она взяла журнал с осторожной брезгливостью и посмотрела.

На фотографии была все та же, ногастая-грудастая-губастая, вся загореленькая, лоснящаяся, в нужных местах присыпанная белым пляжным песочком, а на заднем плане… Марина поднесла журнал к глазам.

Ну да, да. На заднем плане Разлогов, отчетливо видный, раздраженный до крайности, губы поджаты, черные, прямые, густые до странности ресницы почти сошлись – так прищурился.

– Ты только представь себе, – горячо говорил муж над ухом, – большой человек, бизнесмен, да еще женатый!.. И покойный, он же… умер, а тут такие вещи…

Марина все смотрела на Разлогова – теперь покойного.

Ах как она знала эту привычку щуриться от раздражения! Как она знала… все, руки, плечи, ноги, массивные, тяжелые от тренированных мышц. И щеки, заросшие жесткой щетиной… Знала их запах, прикосновение к разгоряченной коже, знала, как часто он дышит, когда хочет ее, Марину!

Куда там Вадиму Дульчину в четвертом акте «Последней жертвы»! Или это был третий?..

Марина коротко и глубоко вздохнула, еще раз посмотрела на живого Разлогова, подняла подбородок и сказала нараспев:

– Бедная, бедная… Господи, бедная девочка…

– Ка… какая девочка?

Марина на него взглянула – он нацепил очочки-половинки и тоже рассматривал картинки. С упоением.

– Кто девочка, Марина?

– Его жена, конечно. То есть вдова.

– Вдо-ова!.. – удивился муж.

Не буду больше смотреть на живого Разлогова, решила Марина и опять посмотрела…

На его двери в общежитском коридоре висел «График дежурств». Она подходила и читала по слогам «Раз-ло-гов» и думала, как она будет Марина Разлогова.

…А фамилию, кстати сказать, она так и не поменяла!..

Костя опять забубнил что-то, но она вся уже была там, в этом общежитском коридоре, пропахшем щами, плесенью и табаком, у заветной двери с «Графиком дежурств», и сердце у нее замирало, как тогда, когда она стучала и изо всех сил ждала, когда Разлогов появится на пороге и скажет громко и радостно:

• Предыдущая
• 10/18
• Следующая