Королевское зерцало - Хенриксен Вера - Страница 42

• Предыдущая
• 42/56
• Следующая

Его звали Феодосий, он был монахом; когда я с ним познакомилась, он жил в пещере недалеко от города. Но он не всегда оставался в своей обители. Помощь людям он ставил выше, чем псалмы, молитвы и покаяние. Его нередко видели в городе, всегда в ветхой одежде. Люди, не знавшие Феодосия, принимали его за нищего. Даже к князю он являлся в лохмотьях.

Феодосий говорил то, что, по его словам, ему внушил Бог, и не заботился о том, кто перед ним, князь или раб. Однако более незлобивого человека я не знаю, он старался никого не обидеть. Никого не порицал, никого не задевал суровым словом.

Помню, отец позвал его однажды в княжеские хоромы. Там были гости, их веселили плясуны и музыканты. Музыка и пляски достались нам от старых языческих обычаев, и священники осуждали их. Осудил их и Феодосий, он повернулся к отцу и тихо сказал:

— Князь Ярослав, ты думаешь, и в Царстве Божьем тебя ждет такое же веселье?

С тех пор Феодосий ни разу не слышал в княжеских хоромах ни музыки, ни плясок.

— Почему ваши священники осуждают музыку и пляски? — спросил Олав. — Разве поют и пляшут только на языческих празднествах?

— Не знаю. Но языческие празднества всегда кончались разгулом — пьянством, кровавыми побоищами, блудом. А пляски и музыка еще больше распаляли людей.

Эллисив продолжала свой рассказ:

— Для Феодосия его лохмотья были знаком той нищеты, которую он принял на себя во имя Господа Бога — ибо Господь Всемогущий обнищал ради нас и негде было ему приклонить голову.

Сказать, что я на Сэле жила в нищете, значило бы солгать. И все же моему тамошнему дому было далеко до отцовских хором в Киеве. Мне на себе пришлось испытать, что чувствует человек, изгнанный за правду.

Я перестала жалеть себя. Поняла, что должна быть благодарна за то хорошее, чем я владела, и за то, что моя жизнь пришла в согласие с проповедью Христа: «Блаженны нищие!.. Блаженны изгнанные за правду!..»

Но Феодосий учил не только отказу от мирских благ. Он неустанно учил любви к ближнему. Воистину только бескорыстными делами прославим мы Господа.

Видит Бог, я старалась быть бескорыстной. Но стоило мне сотворить добро, как тут же мне воздавалось сторицей.

Я старалась оказывать гостеприимство и помощь пилигримам, которые приплывали на Сэлу. И они доверчиво одаривали меня из своих сокровищниц, где хранились все плоды человеческого опыта: разочарование и радость, боль и тоска, вера, сомнения и надежда.

Я пыталась помогать монахам в их трудах — они кормились тем, что переписывали церковные книги. А в награду получала богатство, которое эти книги содержали.

Я пыталась простить Харальда, ненавидеть его грехи, но не его самого. Никто не любит грешника ради его грехов, говорит Августин из Гиппона, но каждого человека следует любить, ибо он создание Божье. И все-таки ко мне снова и снова возвращались мысли, которые владели мною, когда я, еще пленница Харальда, молилась в церкви святого Климента за его душу. Душу Харальда, дарованную ему Господом, я могла любить без всяких оговорок, это мне стало даже яснее, чем раньше. Грехи его меня не касались, их я вспоминала, только когда молилась за него. Но, кроме того, я любила его и как женщина, любила безрассудно, несмотря ни на что, — это было так, и иначе быть не могло. Нас соединил Господь, что бы там ни думали люди и что бы ни говорил сам Харальд.

И борьба во мне стихла.

Но все это продолжалось не один день и не один год. Я провела на Сэле четырнадцать лет.

— Значит, это там ты поняла, что не следует быть валькирией? — спросил Олав.

Эллисив вздрогнула от его вопроса и ответила невпопад:

— Во всяком случае, я поняла, что ополчение — эти прежде всего люди, а не просто воины, которых конунг может погнать, куда захочет. Мне открылось, что они чьи-то сыновья и отцы, мужья и возлюбленные. Мне бы следовало знать это и раньше. Но всю свою жизнь я жила среди хёвдингов, которые считали воинов на сотни и тысячи, посылая их в бой.

Эллисив умолкла, Олав тоже молчал, должно быть, оба подумали о битве у Станфордского моста.

— В первую весну на Сэле ко мне приехал гость, — снова начала рассказ Эллисив. — Халльдор сын Снорри. Он провел зиму в Исландии и возвращался в Норвегию, чтобы снова присоединиться к Харальду.

Халльдор привез мне привет от епископа Бьярнварда, который и сказал ему, где меня найти. Только тогда я узнала, почему епископ сам не навестил меня.

В тот же день, когда я на корабле конунга покинула Нидарос, Харальд взял епископа в плен. Он отплыл одновременно с нами на другом корабле — его отправили в Исландию.

— Будь он проклят, твой Харальд, — сказал Халльдор. — Не понимаю, зачем ему понадобилась эта курица Тора.

— Он нуждался в поддержке ее родичей, — ответила я.

— Мог заручиться их поддержкой и не такой ценой, уж он-то любого обведет вокруг пальца.

— К тому же он был зол на меня.

— Что же все-таки произошло? — спросил он.

И я открыла Халльдору то, чего до сих пор никто от меня не слышал: рассказала о моем подозрении, что Харальд отравил Магнуса, и о том, что я обвинила его в глаза. Правда, сначала я заставила Халльдора поклясться, что ни одна живая душа не узнает от него эту тайну.

Он даже присвистнул.

— Как это я сам не догадался? А тебе все неймется, все борешься с драконом, неужели ты думала, что одержишь верх? Уж и не знаю, то ли хвалить тебя за отвагу, то ли корить за дурость.

— Ты и сам не лучше, — ответила я. — Харальд держит на острове дружину, чтобы стеречь меня. Можешь не сомневаться, он обязательно узнает, что ты побывал здесь.

— Да я и сам расскажу ему об этом. Когда я год назад покинул Харальда, он уже знал все, что я о нем думаю. А теперь я приложу все усилия, чтобы у него не осталось на этот счет никаких сомнений.

— Не делал бы ты этого, — сказала я. — А не то твоя голова скатится с плеч.

Халльдор усмехнулся.

— Не беда. Вряд ли женщины считают, что моя голова меня красит.

Потом он спросил, кто предводитель дружины, оставленной на острове Харальдом. Узнав, что Гицур сын Одда, он просиял.

— Это хороший человек, — сказал он. — Я поговорю с ним, прежде чем отправлюсь дальше на юг.

Гицур и раньше часто помогал мне, но после беседы с Халльдором старался помогать еще больше.

Харальд приехал на Сэлу осенью, как и обещал. Минул год, как я поселилась на острове.

Он привез дурные вести. Летом он приложил все силы, чтобы победить Свейна сына Ульва, но вернулся из похода, ничего не добившись.

— Бороться против Свейна с его датчанами все равно что топить лодки-берестянки. Одну потопишь, примешься за другую, глядь, а первая уже всплыла.

Но другая весть была для меня куда горше — умер наш сын, маленький Олав.

Харальд оставил его в Вике у Торы. Она тогда была на сносях, ждала тебя, и не могла пойти с Харальдом в поход.

— Ты думаешь…— Олав не договорил, но то, что он хотел сказать, было понятно.

— Нет, — ответила Эллисив. — Не думаю. Тора здесь ни при чем. Но разве можно было ждать, что она будет любить моего ребенка? Вряд ли Олав был окружен достаточной заботой, когда он заболел. Лучше бы Харальд нашел для него приемных родителей. Но Харальд вбил себе в голову, что должен сам воспитать сына.

Я не проронила ни слова, когда узнала о смерти Олава. Какой прок в словах?

— Какой прок? — воскликнул Олав. — Я уже не раз слышал от тебя такое. Ты не видишь прока в том, чтобы негодовать, когда для этого есть причина?

— Негодовать-то можно. Но никакой гнев не в силах воскресить мертвых.

В ту осень на Сэле сердиться пришел черед Харальду, и рассердился он не на шутку.

Мало того, что он потерпел поражение в Дании. Так и здесь не легче — оказывается, я благоденствую на острове.

Дом у меня — полная чаша. Сушильни ломятся от рыбы, в загоне пасутся ягнята, которых не сегодня завтра забьют. В поварне налажены кросна. На Харальда даже никто и не взглянул — каждый был занят своим делом.

• Предыдущая
• 42/56
• Следующая