Сага о королевах - Хенриксен Вера - Страница 14

• Предыдущая
• 14/52
• Следующая

— Не только. Мне было слишком тяжело.

Мне стало плохо, когда я подумал, как безгранично он мне доверял и как бесчеловечно я с ним обошелся. Как много наша дружба на протяжении этих лет значила для него и как мало она значила для меня.

— Что ты сделал? — спросил я, потому что на его теле не было видно крови.

— Я съел стекло.

Стекло? Где он мог его достать?

Тут я вспомнил о разбитом хрустальном бокале — наверное, Уродец нашел его осколки. Господи! Какая ужасная смерть — умереть от внутреннего кровотечения. И какие адские муки он должен был при этом испытывать!

Неужели он не мог придумать что-нибудь другое! Перерезать себе вены или повеситься, например…

Он как будто прочел мои мысли:

— Они уже однажды спасли меня — это было еще до твоего появления здесь… я перерезал себе вены, но они остановили кровь… меня выпороли…

Я понял. На этот раз Уродец позаботился о том, чтобы его было невозможно спасти.

И я понял, что такого друга у меня больше никогда не будет.

— Уродец, — сказал я как можно спокойнее, — я не сержусь на тебя. И ты очень много для меня значишь. Это ты должен меня простить. Это я причинил тебе боль. Я не заслужил твоего прощения. Но может быть, ты все-таки меня простишь?

Он схватил меня за руку.

— Да, — только и прошептал он.

Я содрогался от плача, когда прикоснулся щекой к его щеке. Затем я выпрямился и стал гладить его по волосам.

— Я так боюсь попасть в ад, Кефсе! — неожиданно сказал Уродец. — Я думал…

— Что ты думал?

— Что у меня будет время…

Тут я понял, что он хотел сказать:

— Что у тебя будет время получить отпущение грехов?

Он кивнул.

Мне все стало ясно. Уродец прекрасно понимал, что делает, когда выбрал такую смерть.

— Но разве ты не позвал священника?

— Он был здесь.

— И не отпустил тебе грехи?

Я не мог в это поверить.

— Нет! — выкрикнул Уродец. — Он сказал, что сначала мне надо раскаяться в содеянном.

Тут я понял, что он имел в виду: Уродец не мог по-настоящему раскаяться в самоубийстве, потому что не хотел больше жить, а Рудольф, связанный догмами церкви, не мог отпустить ему грехи.

— Ты хочешь сказать, что ни в чем не раскаиваешься?

Он кивнул.

— Но сейчас я раскаиваюсь. Потому что ты не сердишься на меня.

Мне нужно было пойти за священником. Хотя это и не совсем соответствовало церковным представлениям о раскаянии, у нас не было времени на теологические споры. Даже Рудольф не мог отказать умирающему.

Но как же Уродец? Я не мог оставить его одного.

Он слабел прямо на глазах и вряд ли бы дожил до прихода священника. Мне было лучше остаться с ним и постараться уверить его в том, что раскаяния достаточно и он не попадет в ад, чем позволить умереть в одиночестве.

Но, может, мне удастся позвать кого-нибудь на помощь?

Я закричал, но никто не откликнулся.

Иного я и не ожидал. Вряд ли кто-нибудь осмелится помогать рабу, который совершил грех самоубийства. Его осудили не только люди, но и Бог.

Только тут я понял, как мужественна была Тора, когда отправилась за мной в трапезную. Но сейчас она ничем не могла помочь — она следила за огнем и, наверное, вся тряслась от страха, что кто-нибудь найдет ее в господских палатах.

Я снова закричал, и снова никто не откликнулся.

Тогда в памяти всплыла картинка из прошлого — молодой и самоуверенный Ниал Уи Лохэйн преклоняет колена перед епископом, который посвящает его в сан.

Я испытал громадное облегчение.

Конечно, вся моя жизнь была отрицанием принципа самопожертвования, к которому обязывал сан священника. Но хотел я того или нет, я был и оставался священнослужителем. У меня было право, и я просто был обязан отпустить умирающему грехи.

— Уродец, — сказал я. — Я священник. Я могу отпустить тебе грехи.

В его глазах зажегся огонек.

— Ты сказал, что раскаиваешься. Я думаю, ты раскаиваешься во всех грехах, что совершил?

Он кивнул:

— Да.

Я стоял рядом с ним на коленях, а по стенам конюшни метались причудливые тени.

— Господин наш Иисус Христос отпускает тебе твои грехи. Deinde ego te absolvo a peccatis tuis, in nomine Patris, et Filii. Et Spiritus Sancti. Amen.

Я перекрестил его и сказал:

— Да будет мир в твоей душе!

— Спасибо! — едва слышно прошептал он и попытался улыбнуться.

Больше он ничего не смог произнести.

Тут за моей спиной раздалось покашливание. Я обернулся и увидел Рудольфа. Я даже не заметил, как он вошел в конюшню.

— Я слышал, что ты отпустил его грехи, — спокойно сказал священник.

— Да, он раскаялся, — коротко ответил я, не в силах дольше сдерживать рыдания.

Больше Рудольф не задавал вопросов, а просто опустился на колени рядом со мной и причастил Уродца святыми дарами.

А затем принялся читать псалом:

— Miserere mei, Deus, secundum magnam miserocordiam tuam…

Я вспомнил этот псалом и присоединился к Рудольфу.

Уродец потерял сознание, когда мы еще не дочитали псалом до конца. Он ушел из жизни очень тихо. Мы только заметили, что он больше не дышит.

Только после смерти Уродца Рудольф обратился ко мне:

— Ты священник.

— Да. Меня посвятили в сан.

Он многозначительно посмотрел на меня:

— Ты и сам понимаешь, что теперь я вынужден послать письмо епископу Эгину. По закону нельзя держать священника в рабстве. Королеву отлучат от церкви, если она не захочет освободить тебя, как только узнает, что ты священник. Но почему ты сам не сказал об этом?

Мне стало ясно, что нет смысла скрывать что-либо.

— Об этом я не думал. Я принял сан много лет назад, но никогда не служил мессы и не считал себя священником.

— Священниками становятся при принятии сана, а не из-за отправления службы.

— Ты прав. Но не думаю, что епископу Эгину или какому-нибудь другому епископу будет от меня польза.

— Это уже касается тебя и епископа. Мое дело поставить епископа Эгина в известность о случившемся.

«Саксонский буквоед!»— подумал я. Но знал, что ничего не могу сделать, чтобы остановить его.

Кроме того, я стал намного мягче относиться к Рудольфу. Ведь он вернулся в конюшню и был готов отпустить Уродцу грехи. Он даже принес все необходимое для последнего причастия.

Тут я вспомнил, что Тора сидит в трапезной и ждет меня.

Я склонился над Уродцем и поцеловал его в еще теплый лоб.

Затем я направился к выходу.

— Куда ты идешь? — спросил Рудольф.

— В трапезную.

— Я пойду с тобой. Нам надо о многом поговорить. Ты должен рассказать мне о себе, чтобы я знал, что писать епископу Эгину.

— Это так важно?

— Да. Ведь я даже не знаю твоего имени.

— Меня зовут Ниал. Ниал Уи Лохэйн.

Я вздрогнул, потому что в этот момент умер Кефсе.

— Надо прислать кого-нибудь, чтобы обрядить умершего, — сказал Рудольф.

Об этом я не подумал.

В хлеву я нашел двух рабынь, которые сначала не хотели идти в конюшню, но потом согласились, когда я сказал, что меня послал Рудольф.

А затем мы с Рудольфом отправились в трапезную.

Не знаю, удастся ли мне когда-нибудь трезво оценить и связно изложить события вчерашнего дня. Но сейчас я, Ниал, свободный человек и могу излагать свои мысли как хочу, тем более что пергамент и чернила принадлежат теперь мне и никому другому.

Сегодня ночью я почти не спал. Мысли об Уродце, его жизни и смерти заставляли мою душу корчиться в муках раскаяния. Какой бы ужасной не была его смерть, еще более ужасной была его жизнь.

Уродец думал обо мне лучше, чем я того заслуживаю. Он нашел в себе силы довериться нашей дружбе и сделать ее основой своей жизни — жизни, которую у него не стало сил выносить. Он решил покончить свои счеты с ней, когда заметил, что я отвернулся от него.

• Предыдущая
• 14/52
• Следующая