Гробница - Герберт Джеймс - Страница 64

• Предыдущая
• 64/106
• Следующая

— Однажды на рассвете их атаковали три сотни повстанцев, вооруженных автоматами, минометами, противотанковыми ружьями и русскими реактивными гранатометами. Англичане и их союзники-арабы хорошо понимали, что это будет настоящая резня, ибо противник имел перевес в живой силе и технике почти в четыре раза. Но старший офицер авиационной службы специального назначения, абсолютно бесстрашный человек, не колеблясь ни минуты, расставил своих людей и арабов возле старых артиллерийских орудий, имевшихся в обоих укреплениях, и организовал отряд для ведения встречного боя.

— Я не буду посвящать вас в утомительные подробности этого сражения, душенька, хочу лишь вкратце рассказать о том, как им удалось выйти живыми из настоящего пекла. Старший офицер успевал повсюду; он выкрикивал команды, отдавая приказы наводчикам орудий, и нужно сказать, что ему удалось рассредоточить силы так, что люди мятежников не смогли удержаться на подступах к форту, накрытые артиллерийским и пулеметным огнем. Вместе с санитаром-медиком он под огнем противника пробежал около четырехсот метров, чтобы добраться да второго форта, где отсиживались люди из жандармерии. Он послал радиограмму в штаб, чтобы оттуда прислали геликоптер для эвакуации тяжелораненых, но противник накрыл второй форт таким ураганным огнем, что эта проклятая машина не могла приземлиться. Вместе с небольшим отрядом капитан решил пробиться к огневой точке второго форта, находившейся в каких-нибудь трехстах метрах от мятежников; во время этой сверхрискованной операции ему чуть не снесло голову автоматной очередью противника. Бойцы вокруг него падали как подкошенные, но мысль о сдаче на милость победителя даже не приходила в голову отважному офицеру — со своей позиции он мог дать наводку для двух ракет «Страйкмастер», запущенных, чтобы дать им хоть какую-то поддержку, и яростное сражение по-прежнему продолжалось.

— Через некоторое время на помощь защитникам форта прилетела целая эскадрилья из Салалаха. Повстанцы, уже понесшие весьма ощутимые потери в результате отбитой атаки, были окончательно подавлены; оставшиеся в живых побросали свою боевую технику и бежали со всех ног. Старший офицер форта оказал стойкое сопротивление противнику, проявив при этом такую выдержку и мужество и нанеся такой сильный урон повстанцам, что мятежники так и не смогли оправиться от понесенного ущерба и надолго запомнили это поражение. Однако гражданская война в Омане продолжалась еще около четырех лет.

— Я полагаю, то жаркое сражение двояко повлияло на Лайама. С одной стороны, он был вовлечен в кровавую бойню, где ежеминутно совершалось множество бессмысленных жестокостей, многие из которых стали делом его собственных рук. С другой стороны, он видел перед собой пример выдающейся храбрости: его командир — капитан, не забывайте об этом — казался ему образцом воина-героя, и молодой человек наверняка считал, что на такой подвиг был бы способен его безвременно погибший отец. Однако участие Британской авиации в вооруженной стычке между повстанцами и регулярными войсками Омана не признавалось в официальных кругах, хотя его наградили медалью за активное участие в этой операции, а храбрый капитан стал кавалером ордена «За безупречную службу». Этот факт, а также совсем юношеское сомнение, поселившееся с тех пор в его душе — за кого он воевал? стоял ли он на стороне «хороших» или «плохих»? — превратило его в циника во всем, что касалось войны в целом. Но самое худшее было еще впереди.

— Через семь лет тот отважный капитан, удержавший два форта в Омане и уже ставший к тому времени майором, погиб в результате несчастного случая во время учебного полета в Бренкоке. Нелепая смерть, так несправедливо унесшая человека, перед которым Лайам преклонялся, кого он уважал больше всего на свете, переполнила горечью и отвращением молодого летчика, и вскоре он подал рапорт об увольнении из рядов авиационной службы специального назначения.

— Он стал наемником, использующим каждый конфликт в собственных целях — преимущественно финансовых, — но никогда не становился послушной марионеткой в чьих-нибудь руках. Я следил за ним через достаточно обширные связи, которые оставались у меня в разных странах, и, должен признаться, все, что я слышал о нем, сильно огорчало меня, а зачастую даже пугало. Хотя я никогда не слышал о том, что он хладнокровно убивал направо и налево или прибегал к насилию, если без этого можно было обойтись, но молва о нем разнеслась далеко, утверждая, что он крайне беспощаден к своим врагам — а под врагами он, очевидно, подразумевал всех, кто был против платившей ему стороны.

Матер заметил, что его рассказ отнюдь не произвел сенсации: его слушательница не казалась шокированной или удивленной — очевидно, все, о чем он рассказывал, более или менее совпадало с ее собственными догадками. — Несколько лет тому назад мне поручили проводить новый набор агентов для «Ахиллесова Щита», — продолжал он, помолчав, словно в раздумье. — Бывшие офицеры авиационной службы специального назначения обычно становились прекрасными сотрудниками, поэтому именно на них я обращал внимание в первую очередь. К тому времени я потерял все контакты с Лайамом — возможно, меня пугала столь неожиданная и резкая перемена в нем, и я боялся той новой маски холодной жестокости, которую он теперь носил. Однако внутреннее чувство подстрекало меня продолжать поиски — мне казалось, что я виноват в том, что позволил ему опуститься, хотя я тщетно пытался убедить самого себя, что делаю это всего лишь из простого любопытства.

— В конце концов я обнаружил его в глухом месте — маленьком, неприметном селении в Ботсване, неподалеку от границ Южной Африки. Он обучал отряды намибийских диверсантов, устраивавших вылазки в свою родную страну, чтобы, нанеся как можно больший ущерб, снова перейти границу, оказавшись в нейтральной соседней стране. Лайам очень сильно изменился с тех пор, как я в последний раз видел его, но он очень резко отличался от того молодого человека, которого я ожидал увидеть. Он казался... легкомысленным. Словно те убийцы и насильники, те диверсанты, которых он обучал, те ужасные условия, в которых он жил, ровным счетом ничего для него не значили. Он не обнаружил ни малейшего волнения — ни изумления, ни радости, когда я неожиданно объявился в тех краях — только сухо обронил несколько вежливых слов по поводу приятного сюрприза. Разговаривая с Лайамом, я не мог избавиться от ощущения, что я говорю с абсолютно бесчувственным человеком, но постепенно я начал понимать, что в человеке, стоявшем передо мною, кипели непонятные, темные внутренние страсти. И это испугало меня больше всего. Бог знает, какого лиха ему пришлось хлебнуть после увольнения из Британских Вооруженных Сил; несомненно только одно — эти события оставили в его душе глубокий, неизгладимый след. Нет, он отнюдь не дошел до звероподобного состояния — похоже, в свое время он приобрел достаточно стойкий иммунитет против насилия и жестокости, а заодно освободился от всех человеческих привязанностей, подчас делающих нас столь слабыми. Но, как я уже сказал, это была лишь маска, обращенная к окружающим; в этом человеке бурлили чувства, настолько сильно подавленные и загнанные вглубь, что, возможно, он и сам не подозревал о том, насколько они сильны. И теперь, когда они рвались на волю, он старался не позволить им проявиться вновь, не позволить им полностью овладеть собой, чтобы не превратиться в раба собственных страстей. Я чувствовал, что явился к нему в самый подходящий момент и в самый крайний срок; это невозможно было выразить словами, да и доказательств у меня не было ровно никаких, но многолетний опыт и интуиция подсказывали мне, что сверхчеловеческое напряжение, в котором находился Лайам в ту пору, очень скоро принесет свои печальные плоды: он был на грани срыва.

— Он воспринял мой внезапный приезд как своего рода перст судьбы, хотя сам ни за что не признался бы в этом. Я мог помочь ему выбраться из того зловонного болота, в котором он все глубже увязал. Что касается меня, я был душевно рад помочь ему.

• Предыдущая
• 64/106
• Следующая