Пристрастие к смерти - Джеймс Филлис Дороти - Страница 116

• Предыдущая
• 116/125
• Следующая

А в следующий момент он заметил движущуюся к нему темную тень и услышал голос, спокойный, тихий, но властный.

— Если вы ищете пуговицу, сын мой, то вы опоздали. Полиция ее уже нашла.

Прошлой ночью отец Барнс снова видел тот же сон, что приснился ему впервые в ночь после убийства. Сон был чудовищен, ужас объял отца Барнса в момент пробуждения, а потом, когда он вспоминал его, становилось еще страшнее. Как всякий ночной кошмар, сон оставил у него ясное ощущение, что это никакая не аберрация, а нечто твердо укорененное в подсознании и лишь усиленное чудовищными реальными событиями; припав к земле, оно только и ждет момента, чтобы наброситься на него. Сон напоминал фильм ужасов. Отец Барнс наблюдал за какой-то процессией, не участвуя в ней, а стоя на краю тротуара, один, никому не видимый. Во главе процессии, впереди креста, приплясывая и фиглярствуя, шествовал отец Донован в своей самой богатой ризе, а за ним, ручейком вытекая из церкви, — его паства: смеющиеся липа, дергающиеся тела, звон литавр. Отцу Барнсу пришел на ум Давид, прыгающий перед ковчегом Господним. А затем высоко под балдахином появились Святые Дары. Но, приблизившись, отец Барнс увидел, что это вовсе не балдахин, а вылинявший, протершийся ковер из малой ризницы церкви Святого Матфея. Когда шесты, на которых он был натянут, дергались, бахрома колыхалась, а то, что несли под балдахином, оказалось не Святыми Дарами, а телом Бероуна, красным и голым, как зарезанная свинья с зияющей раной в горле. Он проснулся с криком и, судорожно нащупав выключатель, зажег ночник. Этот кошмар возвращался к нему ночь за ночью, а в прошлое воскресенье неожиданно прекратился, и несколько ночей отец Барнс спал глубоким спокойным сном. Закрыв дверь после ухода Дэлглиша и мисс Уортон, он вдруг поймал себя на том, что молится, чтобы дурной сон не посетил его сегодня вновь.

Он взглянул на наручные часы. Было только четверть шестого, но темно, как в полночь, и стоило ему спуститься с крыльца, как начался дождь. Сначала сверкнула молния, потом раздался гром, такой оглушительный, что показалось, будто церковь содрогнулась. Ему пришло в голову, что этот неземной то ли рык, то ли взрыв — зловещий знак небес. Неудивительно, что люди пугаются, принимая его за гнев Божий. И тут же с края козырька над крыльцом стеной хлынула вода. О том, чтобы под таким ливнем бежать до дома, не могло быть и речи. Он вмиг промокнет до нитки. Если бы он не остался после ухода Дэлглиша, чтобы записать в приходную книгу скудный доход от свечных денег, то был бы уже дома. Теперь же оставалось только пережидать дождь.

Но тут он вспомнил про зонт Берта Паулсона. Берт, тенор из хора, оставил его в звоннице после воскресной мессы. Можно его позаимствовать. Он вернулся в церковь, оставив северную дверь приоткрытой, отпер алтарные врата и пошел в звонницу. Зонт был на месте. Отцу Барнсу подумалось, что следует оставить записку — Берт может прийти в воскресенье рано и заволноваться, не обнаружив своего зонта, он такой. Отец Барнс зашел в малую ризницу и, достав из стола лист бумаги, написал:

Не успел он сунуть ручку обратно в карман, как услышал где-то поблизости громкий звук, похожий на хруст дерева. Он инстинктивно вышел из ризницы. За решеткой стоял светловолосый молодой человек со стамеской в руке, ящик для пожертвований был взломан.

И отец Барнс все понял. Он понял, кто это и зачем пришел. Припомнились слова Дэлглиша: «Никому не грозит опасность, раз он знает, что мы нашли пуговицу». Но на какую-то секунду, не более, он испугался, его охватил ошеломляющий, парализующий ужас, лишивший его дара речи. Потом страх прошел, правда, оставив по себе озноб и слабость, но голова работала ясно. Он ощутил безграничное спокойствие, осознав, что сделать ничего нельзя и бояться нечего. На все воля Божья. Он пошел навстречу молодому человеку решительно, словно собирался приветствовать нового члена прихода, и на его лице было подобающее выражение сентиментального участия. Голос звучал твердо и спокойно:

— Если вы ищете пуговицу, сын мой, то вы опоздали. Полиция ее уже нашла.

Синие глаза полоснули его диким огнем. Дождевая вода, как слезы, струилась по лицу пришельца. Оно напоминало мордашку потерявшегося и испуганного ребенка, полуоткрытый рот безмолвно хватал воздух. А потом отец Барнс услышал рычание и, не веря своим глазам, увидел протянутые к нему дрожащие руки, сжимавшие пистолет.

— Нет, о нет, прошу вас! — невольно воскликнул он, понимая, что молит не о пощаде, потому что на пощаду надежды не было. Это был последний бессильный протест против неотвратимого. И в этот самый миг он почувствовал сильный толчок в грудь, тело его осело на пол. Звук выстрела он услышал уже после того, как упал.

По полу стала растекаться кровь. «Откуда взялась эта новая грязь? — успел подумать отец Барнс. — Теперь лишняя уборка потребуется. Мисс Уортон и ее товарки будут не в восторге». Красный ручеек, густой, как масло, расползался по стыкам плиток. Как в той телевизионной рекламе — жидкие технологии. Кто-то где-то рядом стонал. Стоны были очень громкими, душераздирающими. Надо их остановить. И тут он понял: «Это же моя кровь, я умираю». Страха не было, только чудовищная слабость, а потом — тошнота, отвратительнее которой он ничего в жизни не испытывал. Но и это прошло. Если умирают вот так, то это вовсе нетрудно. Он понимал, что должен произнести нужные слова, но не мог их вспомнить, да это казалось и не важным. Последней его мыслью было: «Я должен отпустить себя на волю, просто отпустить». Потом наступило небытие.

Он не почувствовал, как остановилось кровотечение. Он не слышал, как почти час спустя тихо открылась дверь и тяжелые шаги полицейского стали приближаться к нему.

В тот самый момент, как Кейт вошла в отделение «Скорой помощи» и увидела бабушку, ей стало ясно, что выбора нет. Старушка сидела на стуле у стены, закутанная в красное больничное одеяло, с марлевой повязкой на лбу. Она казалась очень маленькой и испуганной, лицо было еще более серым и сморщенным, чем всегда, взгляд неотрывно устремлен на дверь. Кейт вспомнилась потерявшаяся собака, ждавшая в Ноттингемском полицейском участке отправки в баттерсийский собачий приют; она была привязана к скамейке, дрожала и с такой же невыразимой тоской не сводила взгляда с двери. Подойдя ближе, Кейт, потрясенная, впервые, пожалуй, увидела бабушку совсем другими глазами, будто они не виделись много месяцев. Ей вдруг стали внятны явные признаки угасания, коих она прежде то ли не замечала, то ли делала вид, что не замечает; жизненные силы и самоуважение словно бы неумолимо покидали это отжившее существо. Волосы, которым бабушка всегда старалась с помощью краски вернуть их изначальный рыжий цвет, облепляли обвисшими белыми, пегими и смешными оранжевыми космами провалившиеся щеки; покрытые коричневыми старческими пятнами руки были тонкими, как птичьи лапки; на ороговевших ногтях, словно капли крови, алели месячной давности остатки лака; взгляд оставался острым, но в нем уже мелькали первые признаки паранойи; от тела исходил кислый запах нестираного белья и немытой плоти.

Не прикасаясь к ней, Кейт села рядом на свободный стул и подумала: «Надо избавить ее от необходимости спрашивать, во всяком случае, сейчас, пока вопрос еще не стал критическим. Я должна по крайней мере оградить ее от унижения. Откуда же мне черпать собственную гордость, если не от нее?»

— Все хорошо, бабуля. Мы сейчас поедем домой. — В ее голосе не было колебаний, ибо не было выбора: она не смогла бы, взглянув в эти глаза, впервые увидев в них настоящий страх, настоящее отчаяние, сказать «нет». Кейт лишь на несколько минут покинула бабушку, чтобы переговорить со старшей медсестрой и убедиться, что к выписке все готово, потом посадила старушку, покорную, как ребенок, в машину, отвезла домой и уложила в постель. После всех предпринятых усилий и бесконечных споров, после твердо принятого решения, что они с бабушкой не могут жить под одной крышей, все оказалось вот так просто и неотвратимо.

• Предыдущая
• 116/125
• Следующая