Пристрастие к смерти - Джеймс Филлис Дороти - Страница 22

• Предыдущая
• 22/125
• Следующая

Шторы были задернуты, но сквозь тонкую ткань проникал тусклый свет, и Массингем увидел, что в комнате царит впечатляющий беспорядок. На кровати лежала женщина. Он подошел и, пошарив рукой, нащупал выключатель ночника. Когда выключатель щелкнул, женщина недовольно заворчала, но не шелохнулась. Она лежала на спине, на ней не было ничего, кроме короткого запахивающегося пеньюара, из которого выпросталась покрытая сетью синих прожилок грудь, расплющившаяся поверх розового шелка как медуза. Тонкая полоска помады очерчивала открытый слюнявый рот, из которого при дыхании выдувался и опадал пузырь. Женщина тихо всхрапывала, и у нее булькало в горле, словно его перегораживала пленка. Брови были выщипаны по моде тридцатых годов: тонкие нарисованные дуги изгибались высоко над линией натуральных. Они придавали лицу, даже спящему, клоунски удивленный вид; впечатление усугубляли круглые пятна румян на обеих щеках. На стуле возле кровати стояла большая открытая банка вазелина, к кромке которой прилипла муха. Спинка стула и весь пол были усеяны разбросанной одеждой, а крышка комода, который, судя по установленному на нем овальному зеркалу, служил и туалетным столиком, сплошь покрыта бутылками, грязными стаканами, баночками с гримом и пакетами бумажных салфеток. Посреди всего этого бедлама нелепо выглядела консервная банка с веточкой фрезии, обвязанной аптечной резинкой. Нежный аромат цветка заглушался запахом виски и греха.

— Это твоя мама? — спросил Массингем.

Он едва удержался, чтобы не продолжить: «И часто она бывает в таком виде?», — но вместо этого вытолкал мальчишку из комнаты и закрыл дверь. Он очень не любил расспрашивать детей об их родителях и не собирался делать это теперь. Налицо была довольно заурядная драма, но это работа комиссии по делам несовершеннолетних, не его, и чем скорее кто-нибудь из ее служащих приедет сюда, тем лучше. Его точила мысль о том, что Кейт сейчас уже наверняка вернулась на место преступления, и он испытал прилив неприязни к Дэлглишу, который вовлек его в эту неприятную историю, не имевшую отношения к делу.

— Даррен, а ты где спишь? — спросил он.

Мальчик указал на другую дверь, и Массингем легонько подтолкнул его туда.

Это была крохотная, чуть больше коробки, комната с единственным высоко прорезанным окном. Под ним стояла узкая кровать, застеленная коричневым армейским одеялом, а рядом — стул, на котором была аккуратно разложена коллекция разнообразных предметов: модель пожарной машины; стеклянный купол, в котором, стоило его потрясти, поднималась миниатюрная снежная метель; две модели гоночных автомобилей; три больших стеклянных шарика с прожилками; еще одна консервная банка, на сей раз с букетом роз — их головки на длинных стеблях без шипов уже начали никнуть. Старенький комод — единственный, помимо кровати и стула, предмет мебели — был завален неуместными в этой комнате предметами: аккуратными стопками мужских рубашек в нераспечатанных прозрачных конвертах, женским бельем, шелковыми шарфами, банками консервированного лосося, бобов, супов; было здесь по вакуумной упаковке ветчины и языка, три конструктора для сборки моделей кораблей, пара тюбиков помады, коробка игрушечных солдатиков и три флакона дешевых духов.

Массингем слишком долго прослужил в полиции, чтобы предаваться сантиментам. Некоторые правонарушения — жестокое обращение с детьми или животными, насилие над немощным стариком — могли вызвать впечатляющую вспышку его знаменитого фамильного темперамента, который не одного его предка довел до дуэли или трибунала. Но даже такие вспышки он со временем научился контролировать. Однако теперь, сердито оглядывая эту детскую комнату с ее убогим уютом и порядком, свидетельствующим о потугах на ребячью самостоятельность, видя эту жалкую банку с цветами, которые, как догадался Массингем, мальчик поставил сам, он испытал прилив бессильной ярости против пьяной шлюхи, дрыхнущей в соседней комнате.

— Ты украл все эти вещи, Даррен? — спросил он.

Даррен не ответил, лишь молча кивнул.

— Да, приятель, похоже, у тебя неприятности.

Мальчик присел на край кровати. Две слезинки скатились по его щекам, он захлюпал носом, хилая грудь судорожно задергалась. И вдруг он закричал:

— Не пойду я в ихний поганый дом, не пойду! Не пойду!

— Перестань кричать, — строго сказал Массингем, который терпеть не мог слез. Ему захотелось немедленно уйти. Господи Иисусе, ну зачем Дэлглиш втравил его в это дело? Он ему что, нянька? Раздираемый жалостью, гневом и желанием поскорее вернуться к своим прямым обязанностям, он сказал еще строже: — Прекрати плакать!

Вероятно, было в его голосе нечто исключающее возможность неповиновения. Всхлипывания немедленно прекратились, хотя слезы продолжали бежать по щекам. Массингем смягчился.

— Разве я что-нибудь говорил о детском доме? Послушай, я позвоню в комиссию по делам несовершеннолетних. Они пришлют кого-нибудь присмотреть за тобой. Возможно, это будет женщина-полицейский, она тебе понравится.

На лице Даррена появилось выражение крайнего скептицизма, которое в других обстоятельствах позабавило бы Массингема. Мальчик поднял голову и произнес:

— А нельзя мне пойти к мисс Уортон?

Почему бы и нет, подумал Массингем. Этот маленький шельмец, кажется, привязан к ней. Два неприкаянных существа, поддерживающие друг друга.

— Не думаю, что это возможно. Жди здесь, я вернусь.

Он посмотрел на часы. Надо бы, конечно, дождаться представительницу комиссии, но она не задержится, а Дэлглиш по крайней мере получит ответ на свой вопрос. Массингем знал теперь, чего боялся Даррен, что скрывал. Хоть одна маленькая тайна раскрылась. Дэлглиш сможет расслабиться и продолжить расследование. А с Божьей помощью и он, Массингем, тоже.

Даже предшественник отца Барнса, отец Кендрик, не сумел ничего сделать с пасторским домом церкви Святого Матфея. Тот занимал угол одноименной площади — непримечательное трехэтажное жилое здание, краснокирпичный куб, тыльной стороной выходящий на Харроу-роуд. После войны Церковная комиссия в конце концов решила, что содержать огромный викторианский дом хлопотно и накладно, и продала его вместе с участком земли на условии, что двухъярусная квартира на нижнем этаже останется в бессрочном владении церкви и там будет жить приходский священник. Это была единственная в строении двухэтажная квартира, но во всем остальном она мало чем отличалась от других: маленькие окна и крохотные непропорциональные комнаты. Поначалу квартиры сдавались тщательно отбираемым арендаторам и делались попытки сохранить скромный уют: газон по периметру отделял площадь от проезжей части; за двумя розовыми клумбами тщательно ухаживали; на всех балконах имелись подвесные цветочные ящики. Но, как и у большинства подобных зданий, у этого судьба тоже оказалась изменчивой. Первая компания, которой дом был продан, обанкротилась и подверглась ликвидации, его перекупила вторая, потом третья. Арендная плата росла, ко всеобщему неудовольствию, но это все равно не покрывало расходов на содержание плохо спроектированного здания, между арендаторами и хозяевами вечно возникали конфликты. Порядок сохранялся только в церковной квартире — два ряда ее беленьких оконных рам выглядели чужеродным знаком респектабельности на фоне облупившихся стен и разваливающихся цветочных ящиков.

Первых арендаторов сменили «транзитные» горожане: непоседливая молодежь, ненадолго снимающая комнату на троих; матери-одиночки, живущие на пособие; студенты-иностранцы — мешанина рас, которая, как некий человеческий калейдоскоп, постоянно встряхиваясь, меняла узор, делавшийся все более пестрым. Те из жильцов, что посещали церковь, предпочитали отца Донована из храма Святого Антония с его настоящим церковным оркестром, карнавальными процессиями и межрасовым дружелюбием. Ни один из них ни разу не постучал в дверь отца Барнса. Бесстрастными, но приметливыми взглядами они наблюдали, как он, почти крадучись, приходил и уходил. Здесь, на площади Святого Матфея, он был таким же анахронизмом, как сама церковь, которую он представлял.

• Предыдущая
• 22/125
• Следующая