На родине предков - Хиггинс Джек - Страница 22

• Предыдущая
• 22/42
• Следующая

Какое-то время она сидела с чуть нахмуренным лицом, а затем медленно проговорила:

– Мне хочется понять вас, Клей, но я так мало про вас знаю Почему все-таки вы приехали в Драмор?

– Я хотел посмотреть Клермонт. Только и всего.

– Но то, что от него осталось, не представляет большой ценности, – настаивала она. – Если вы рассчитывали на деньги, то напрасно проделали это путешествие. Даже для моего дяди это будет не слишком выгодное приобретение.

Он откинулся в траву, сцепив кисти рук за головой:

– Деньги занимают меня в последнюю очередь. Мой отец покупал корабли и сделал состояние, доставляя контрабандные товары из Нассау в Атланту вопреки блокаде янки. Он погиб в самом конце войны. И оставил мне миллион фунтов стерлингов на счетах Английского банка.

Она ахнула.

– По сравнению с вами я чувствую себя нищей, – сказала она с беззаботным смехом. – Он, должно быть, был замечательным человеком.

– Некоторые люди божились, что в нем было что-то дьявольское, – улыбнулся Клей. – Он был самым опасным человеком из тех, кого я когда-либо знал. Моя мать была кротким, милым созданием, единственным человеком, способным хоть как-то его сдерживать. Она никогда не отличалась крепким здоровьем. И умерла, когда мне было десять.

Какое-то время он безмолвно размышлял, оставшись наедине с прошлым.

– После этого он продал плантацию, и мы уехали. Какое-то время дела шли все хуже и хуже. Он не слишком преуспел в производстве хлопка. Мы никогда не задерживались где-либо надолго. Отец был по природе своей азартным игроком и несколько лет плавал по Миссисипи на речных судах, этим зарабатывая на жизнь. Потом он открыл салун в Вирджиния-Сити.

– А что делали вы? – спросила Джоанна.

– Шел в гору благодаря его успехам, – ответил Клей. – Я прошел хорошую школу, поверьте мне. Я впервые увидел, как он застрелил человека, когда мне было двенадцать. Впоследствии мы никогда не оглядывались назад, но всему хорошему приходит конец. Отец решил, что пора мне получить какое-то формальное образование, и я отправился обратно на восток, чтобы поселиться у брата моей матери в Нью-Йорке. Когда мне было восемнадцать, отец обнаружил у меня интерес к медицине и отправил меня в Лондон и Париж для завершения учебы. Он никогда не делал ничего наполовину.

– А потом началась война?

– Не совсем так. Он продал свое дело в Вирджиния-Сити и вернулся в Джорджию, купил большую плантацию и попробовал снова зажить как джентльмен. Конечно, было слишком поздно. Он слишком долго жил, обуреваемый в равной степени жаждой Действия и страстью. Но страсть не заменяет любви. Любовь взращивает, страсть пожирает. Он оказывался замешан то в одном громком скандале, то в другом. Чужие жены – обычное дело. Война началась как раз вовремя и спасла его, не дав ему спиться окончательно.

– И все-таки он не вступил в армию?

Клей покачал головой:

– Нет, он оставил это глупцам вроде меня, как он сказал в тот день, когда я уезжал в свой полк.

– Вы тогда жили у него?

– В течение двух лет после того, как я вернулся из Парижа.

– Разве ваш отец не был согласен с доводами южан в пользу участия в войне?

Клей покачал головой:

– Дело было не в этом – он знал, что мы не сможем победить, вот и все.

– Тогда почему воевали вы? – бесхитростно спросила она.

Он нахмурился:

– Я сам толком не знаю. На то было множество причин. Потому что я родился в Джорджии. Потому что мои друзья и соседи пошли на войну. Разве на самом деле это не единственная причина, по которой человек вообще воюет?

– И в конечном счете вы уехали бороться за свое проигранное дело.

– Поначалу было что угодно, но только не это, – сказал он. – Дело было в галантных кавалерах и лошадях, негромких звуках трубы на ветру – во всей мистике воинской службы. Во времена моей юности от нас было рукой подать до Ричмонда, с его хорошенькими женщинами в бальных платьях и красавцами мужчинами в шикарной форме.

– А потом? – спросила она.

Он мрачно усмехнулся:

– Потом была блокада, которую устроили янки, и медленная голодная смерть. Я думал, что наша возьмет в июле шестьдесят четвертого, когда Джубал Эрли выскочил из долины Шенандоа и до смерти перепугал тех, кто сидел в Вашингтоне, но было слишком поздно. Я не в состоянии описать, каким адом стали те последние девять месяцев.

– Одно обстоятельство по-прежнему озадачивает меня, – сказала она. – Вы начинали военным врачом, а закончили как командир кавалерийской бригады. Как это случилось?

– Превратности войны, – ответил он. – Летом шестьдесят третьего я был прикомандирован к генералу Моргану, когда тот совершил свой знаменитый рейд по Кентукки, Индиане и Айдахо. Мы попали в плен, и янки, которые не слишком жаловали рейдеров, отказались обращаться с нами как с военнопленными. Врач не врач – меня причислили к другим офицерам. Всех нас посадили в тюрьму штата Иллинойс.

– Но это бесчестно! – воскликнула она с возмущением. – Вы всего лишь выполняли приказы.

– На самом деле это не имело особого значения, мы не собирались там засиживаться. – Он негромко хмыкнул. – Мы выкрали ножи из столовой, на два фута вгрызлись в бетонный пол и прорыли туннель под тюремным двором к наружной стене. Естественно, мы оставили начальнику тюрьмы вежливое послание, где написали, насколько мы признательны ему за гостеприимство.

– Туго вам приходилось, пока вы добирались до позиций конфедератов? – спросила она.

Он покачал головой:

– Не то чтобы очень – это одно из немногих преимуществ гражданской войны. Что было трудным – так это распознать врага, когда он не носит униформы. Снова оказавшись в армии, я попросил сделать меня строевым офицером кавалерии. Янки занесли меня в свои списки и впредь явно не собирались обращаться со мной как с гражданским лицом, так что на самом деле выбор у меня был небольшой.

– Похоже, у вас к этому талант, – сказала она с легкой улыбкой.

– В основном он заключался в том, чтобы оставаться в живых и идти только на обдуманный риск. Не так, как Морган. Он повадился слишком часто ходить с кувшином по воду, совершал рейды в Теннесси. Его часть разделали под орех в местечке под названием Гранвилль. Его поймали, когда он прятался за виноградными лозами в саду, и выстрелили в сердце.

Он наморщил лоб и сощурился, пытаясь проникнуть в безбрежные глубины неба, когда подумал о Моргане и своем отце, так похожих в своем отношении к жизни. Джоанна тихо сидела подле него.

Она смотрела на море, погруженная в собственные мысли. Он окинул ее беспристрастным взглядом, как будто никогда прежде не видел ее по-настоящему. И как только ему могло прийти в голову, что она – не красавица? Она была прелестна, ветер расцветил ее щеки румянцем, а темные глубины глаз были теми омутами, в которые с радостью бросился бы любой мужчина.

Она повернулась и, обнаружив, что он смотрит на нее, зарделась, и поспешно проговорила:

– И что вы собираетесь делать, когда покинете Драмор?

Он пожал плечами:

– Торопиться особенно некуда, я хочу, чтобы смрад войны выветрился из моих ноздрей. Я приехал сюда, чтобы обрести хоть немного покоя, но силы, неподвластные мне, уже тянут меня в разные стороны. Что бы ни случилось, я никогда не вернусь в Джорджию. Я подумывал о Калифорнии. Вот это действительно чудесный край.

Он закрыл глаза, а она медленно проговорила:

– Порой мы вынуждены безотлагательно решать проблему, встающую перед нами, Клей. Человек не остров. Разве не так сказал однажды поэт? Думаю, ваш отец в некотором роде пытался жить среди людей, но при этом обособленно от них, и в конце концов обнаружил, что из этого ничего не получится.

Клей вздохнул. Не удивительно, что проблемы этих людей она считает своими проблемами. Она молода, она прелестна, и у нее доброе сердце. Где-то высоко в небесах заливался жаворонок, но он затрагивал лишь край его сознания. Голос Джоанны все звучал и звучал, а потом стал то усиливаться, то затихать и в конце концов превратился в бесконечный, печальный шум моря.

• Предыдущая
• 22/42
• Следующая