Время крови - Ветер Андрей - Страница 39
- Предыдущая
- 39/75
- Следующая
– Ефим! – воскликнул казак.
– Уйди, Лексеич! – зарычал здоровяк. – Уйди, не то удавлю! Оставь!
Иван весь сжался. В памяти возникла сцена, виденная им на пристани Олёкминска. Он вспомнил бешеный блеск в глазах пьяного Ефима, вспомнил могучий бросок топора в Александра Галкина. Ефим был диким существом, свирепым, страшным.
– Уйди, Лексеич, зашибу! – поднялся на ноги Ефим, набычив растрёпанную голову и потрясая заплёванной бородой.
– Стой! – рявкнул незнакомым голосом Белоусов и поднял ружьё.
Ефим разинул рот, показав зиявшие пустоты на месте выбитых когда-то передних зубов, и прыгнул вперёд. Он ринулся прямо на направленные в его грудь стволы. Ивану почудилось на мгновение, что мощная фигура Ефима затмила собой всё вокруг, будто чёрная сила брызнула из неё, как чернила, и в одно мгновение замазала весь окружающий белоснежный пейзаж. Но Белоусову ничего такого не почудилось. Он привык видеть мир таким, какой он есть. Едва свирепый мужик рванулся в его сторону, казак спустил оба крючка. Два выстрела прозвучали почти одновременно. Ефим дёрнулся, вцепился руками в грудь, разрывая свой тулуп.
– Ох, ох…
– Чёрт, – сплюнул Белоусов, глядя на согнувшегося великана.
Ефим присел на корточки, дико растирая грудь, и завыл. Вдруг он напружинился, поджался по-тигриному и вновь прыгнул на Белоусова. Тот, правда, успел предварительно отступить и встретил рассвирепевшего Ефима мощнейшим ударом приклада в голову. Раздался громкий хруст. Могучая фигура нападавшего развернулась, взмахнув сразу обмякшими ручищами, и шумно упала в снег, подмяв затрещавшие ветви кустарника. Свалившись, Ефим захрипел, начал кашлять, потом мелко задёргал руками и громко застонал. В следующую секунду его стон сделался похожим на тонкий свист ветра, Ефим дважды икнул, подавился воздухом и затих.
Тунгуска продолжала лежать на спине, прижав ноги к животу, и смотрела на всё происходившее сквозь щёлочки испуганных глаз. Белоусов поставил ружьё прикладом в снег, легонько постучал им, словно хотел очистить его от грязи и крови, и тяжело вздохнул.
– Не следовало брать его на пароход, – тихо проговорил он. – Я предупреждал Александра Афанасьевича, что Ефим рано или поздно сорвётся с цепи. Это произошло раньше, чем я ожидал. Есть такие собаки, которые никогда не становятся ручными.
– Он ведь уже в Олёкминске с топором на Сашу бросился. Я сам видел. Почему не оставили его на берегу?
– То было пьяное дело. Здесь же никто не пьёт. Александр Афанасьевич очень уважал руки Ефима, больно хорошо плотничал этот мужик. Да и не всегда он бешеным был. Он при Галкиных лет, почитай, пять трудился. Не только плотничал, но и лисиц промышлять ходил, волков тоже, одним словом, любил пострелять. Как-то раз на Александра Афанасьевича изголодавшаяся стая напала, и ему бы нипочём не выбраться, если бы Ефим рядом не оказался. Он бросился в самую гущу и прикладом стал отбиваться от стаи. Ружья-то перезаряжать некогда было. Искусан Ефим был страшно, но ни гугу. Сам дрался, как зверь. Волчице одной голыми руками горло разорвал. Я когда подоспел к ним, увидел штук десять волков в кровавом снегу, и лишь три из них были застрелены. Да, Ефим уже тогда был горяч, но на своих никогда рук не поднимал. А потом, с год примерно тому, он вдруг запил. То есть не вдруг, конечно, он и раньше уважал это дело, но тут как лопнуло что-то в нём, кровь в голову ударила. Временами его узнать нельзя было. Всё время пил и пил, а напившись, на всех пёр с кулаками. Без крови не обходилось. Протрезвевши, не помнил он ничего. Злобным стал, хмурым, опасным. Но Александр Афанасьевич гнать его не хотел, жалел по старой памяти. Да и работу Ефим продолжал выполнять справно. Впрочем, Ефима хозяин предупредил, что драк его не потерпит.
Сказал, что два предупреждения сделает ему, а на третий раз просто застрелит. На пристани в Олёкминске был второй раз. Так что, барин, вы не серчайте. Ефим знал, на что шёл… Ну, ладно. – Казак нагнулся над Алёной. – Ты как, девка? Перепугалась небось?
– Да. – Она кивнула, моргнув раскосыми глазами.
– Ты за утками пришла сюда?
– Да. А он свалил, задушил.
– Ещё не удушил. Вот когда бы он снасильничал до конца, тогда, думаю, удушил бы, – цокнул языком Белоусов. – Шубы тебя твои спасли, зарылась ты в них, как в капустных листах. Ну, теперь уж в прошлом всё.
Иван помог Алёне подняться. Руки его дрожали гораздо сильнее, чем у неё. Он нагнулся над телом Ефима. Глаза мертвеца, только что пылавшие неукротимым огнём, замутнели, потускнели. Возле уха зияла чёрная дырка, откуда густо текла красная жижа.
Никогда прежде Селевёрстов не сталкивался с такой смертью. Ему пришлось несколько лет назад хоронить бабку и деда; помнил он и тихое угасание своей мамаши, обложенной десятком мягких подушечек. Но там всё было иначе. Смерть не выпячивала себя. Она подкрадывалась незаметно и накладывала на лица людей маску полного успокоения. Переход от жизни к нежизни происходил плавно, гладко, по-домашнему. Человек тихонько, почти незаметно перетекал из одного состояния к другому. Комнатная смерть была окутана запахом ладана, потрескиванием свечей и шёпотом родственников. Здесь же, стоя в нескольких шагах от шумного ручья, Иван стал свидетелем совершенно незнакомой ему грани бытия. Бурное, вулканическое клокотание жизни в человеческом теле оборвалось в один момент. Лицо Ефима побелело в считанные секунды, дыхание остановилось. Изменение в облике Ефима произошло столь быстро, что Селевёрстов содрогнулся.
– Умер, – изумлённо проговорил он.
– Умер, – спокойно согласился Белоусов.
– Что ж он такой здоровый был? – промямлил едва слышно Селевёрстов. – Из ружья даже его не свалить было. Ведь два заряда!
– Эх, барин Иван Васильевич. В ружье-то дробь была для уток. Эта мелочь сквозь тулуп лишь ужалила Ефима, как десяток пчёл. Что этому великану крохотные дробинки?
– А если бы… Если бы он…
– Я бы его зарезал, – спокойно ответил казак. – Нож всегда при мне, я им любую тушу вспорю.
– Борис Алексеевич! – Селевёрстов тупо смотрел на дикарку и казака. – Неужто здесь такие нравы? Разве только кровью можно всё решить?
– Вы, Иван Васильевич, не печальтесь из-за этого. Мы сюда для чего пришли?
– Уток бить.
– Вот именно, уток бить. Осторожно шли, крадучись, чтобы кровь им пустить. Нам так хотелось. Мы думали об этом. Верно говорю? Стало быть, на убийство шли, барин?
– То другое, – слабо возразил Иван.
– Другое, да только не слишком, – хмыкнул Белоусов. – Смерть, она всегда смерть. Когда клыкастый возле вас облизывался, покуда вы нужду свою справляли, помните? Это тоже смерть, но вы не жалеете того серого, потому как он вас загрызть мог. Ефим тоже мог загрызть нас. Он был зверь. Здесь правит железный закон: если зверь бросается на человека, то его следует убить, иначе погибнет человек. Естественный, так сказать, отбор. Ефим был обычный зверь, разве что в человеческом обличье. С другой стороны посмотреть, так мы тут все звери, коли за жизнь свою готовы чужую отобрать.
– Ой! – вдруг громко воскликнула Алёна, глядя на речку. – Утки улетели. Боятся много.
Белоусов внезапно расхохотался. Он запрокинул голову, обнял ружьё, повалился в снег на спину и затрясся всем телом, будто услышал только что самую смешную историю в своей жизни. Его громовой голос полетел ввысь и вширь.
– Что смеёшься? – Алёна присела возле Белоусова и приложила голую ладошку к его лбу.
– Уморительная ты девка, – проговорил казак, успокоившись; по его щекам текли слёзы.
– Что же с ним делать? – Иван указал ружьём на Ефима.
– Сейчас доложим Александру Афанасьевичу, он решит.
***
На следующий день все поднялись очень рано, чтобы проводить Белоусова и конюха Гришку в неведомый путь. Сопровождавший их Тунгус молча и равнодушно внимал тёплым прощальным речам Александра Галкина и прочих, кто оставался на берегу Олёкмы. Толпа провожающих долго двигалась следом за крохотным отрядом и окончательно рассталась с ним лишь в километре от зимовья, когда идти по глубокому снегу сделалось совершенно невозможно.
- Предыдущая
- 39/75
- Следующая
