Маленькие рассказы о большой судьбе - Нагибин Юрий Маркович - Страница 4

• Предыдущая
• 4/17
• Следующая

— Сроду никого не обижал, — сумрачно проворчал Юра.

— Вспомни, что было после уроков…

— А зачем они с меня масло жмали? — ветрела Настя.

— Не «жмали», а жали, Жигалина, — по учительской привычке поправила Ксения Герасимовна и слегка покраснела. — Прости, Гагарин, я не знала, что ты заступался… Ладно, пошли домой, Настасья!

На столе появился кипящий самовар.

— Может, чайку попьете, Ксения Герасимовна? — предложила Гагарина. — С горячими пышечками.

— Спасибо, Анна Тимофеевна. Мне еще гору тетрадок проверять. Бывайте здоровы.

Учительница увела разочарованную Настю, но Юра успел — уже в сенях — вручить своей подруге кулечек с теплыми пышками…

…За самоваром Алексей Иванович, возбужденный известием о подвигах сына, предался героическим воспоминаниям.

— Гагарины завсегда отличались бойцовой породой! — заявил он, горделиво оглядывая семейное застолье.

— Ладно тебе, Аника-воин! — прикрикнула Анна Тимофеевна, не любившая подобных разговоров.

— Правду говорю. Батька мой Иван Гагара первый кулачный боец во всем уезде был.

— Сказал бы лучше — первый выпивоха и дебошир.

— И это верно. Он мог ведро принять, и ни в одном глазу. А ты злишься, что он ваших шахматовских завсегда колотил.

— Подумаешь, заслуга! В моей семье не дрались. Мы народ пролетарский, путиловской закваски.

Отец Анны Тимофеевны чуть не всю жизнь проработал на знаменитом Путиловском заводе и законно считался питерским пролетарием.

— И мясоедовских пластал, — не слушая, продолжал Алексей Иванович. — Никто против него устоять не мог.

— Папаня, а правда, он, поддамши, избу разваливал? — спросил старший Валентин.

— Не разваливал, а разбирал по бревнышку. И в тот же день обратно ставил. Золотые руки! Отменный мастер, герой, победитель!..

— Шатун, перекати-поле… — вставила Анна Тимофеевна, явно настроенная против героизации этого гагаринского предка.

Но дети, кроме несмышленыша Борьки, слушали отца с восторгом: светила им легендарная фигура основоположника рода.

— Все Гагарины волю любят, — веско сказал Алексей Иванович. — Я вон тоже побродил по белу свету…

— А чего хорошего? — перебила Анна Тимофеевна.

— Как чего? Людей поглядел, чужие города, места разные интересные, озера, реки. Человеку нельзя сиднем сидеть. Ему вся земля нужна…

— Размечтался!.. Шумел, колобродил Иван Гагара, а пропал не за грош.

— Убили?.. — охнула Зоя.

— Пьяный под поезд угодил.

— А все равно, он жить умел, радоваться умел. Великое это дело — радость любить, тогда ничего не страшно.

— Тут я с тобой согласная, что б ни случилось — держи хвост морковкой!.. — заключила Анна Тимофеевна.

Знали — они придут в Клушино этой ночью. Наши оставили село, забрав всю технику и боеприпасы, увезли раненых, взорвали два-три здания, так и не использовав подвалы, оборудованные под доты. Бои грохотали севернее и южнее села, немцы обтекали Клушино, и надо было уходить, чтобы не оказаться в мешке. Село стало ничьим: ни своим, ни чужим. К вечеру зарницы и глухой гром переместились на восток. Клушино осталось в тылу немецких войск. Стало быть, с часу на час жди непрошеных гостей.

Про немцев говорили всяко. Вообще же все разговоры сходились на том, что любой неприятель поначалу грознее, чем по прошествии времени. Главное, первую встречу пережить, а там как-нибудь все образуется.

Анна Тимофеевна опасалась за четырнадцатилетнюю дочь Зойку, литую и ладную, на вид старше своих лет. Решили семейным советом: матери с ребятами идти к соседке и спать на полу, впокат с другими жильцами, авось они не разберутся в человечьей мешанине и не тронут, а отцу дома оставаться, чтоб не показалась подозрительной пустая изба.

Так и сделали. В избу Горбатенькой (у нее правая лопатка колом торчала) народу набилось — не продохнуть, все больше бабы и девки. Горбатенькая накидала всякого тряпья: засаленных ватников, драных платков, кофт, ветошек разных, каждая укуталась, как могла, и для тепла, и для обмана жадного вражьего взгляда. Спать завалились рано, хотя сна ни в одном глазу не было.

В тишине громко тикали ходики, и каждому лежащему на полу казалось, что они тикают из его груди. Потом завыла собака, и выла так истошно, выматывающе и долго, что хотелось ее убить. Опять настала тишина, но теперь от тиканья ходиков ломило виски, сорвать бы их со стены да и грохнуть об пол!

Качается, качается маятник, а стрелок не видать, — окна плотно завешены, — время остановилось между жизнью и смертью. И никто не знал — в глухую ночь или под утро деревня наполнилась ревом моторов, чужими, страшными голосами. Внезапно дверь распахнулась, ударил свет электрического фонарика.

Световой кружок забегал по лицам, как пальцы слепца. Люди жмурились, закрывались рукой, бортом ватника, ветошкой. Анна Тимофеевна, будто в сонном беспамятстве, навалилась на дочь, закрыла ее собой.

Конечно, немец догадывался, что люди не спят, лишь притворяются в жалкой надежде, что беспомощность послужит им защитой. Он молча водил фонариком. Слепительный свет упал на лицо мальчика лет восьми. Тот сморщился, как от солнечного луча, открыл круглые блестящие глаза и, не жмурясь, поглядел прямо в свет фонаря и улыбнулся, то ли незнакомцу, не признав его со сна, — он-то действительно спал, — то ли еще не истаявшему в нем сновидению, то ли побудке, обещающей продолжение жизни.

Рядом, закинув руку на лицо, цепенела школьная учительница. Она поняла те странные слова, которые сказал на своем языке немолодой, с длинным усталым лицом немецкий солдат:

— Ну и глаза у этого мальчишки!.. Ну и глаза!.. Какие сны ему снятся, если он может так смотреть!..

Свет фонарика погас, скрипнули половицы, хлопнула дверь, дохнув холодом, немец ушел.

— Юра, Юра, что тебе снилось? — шепотом спросила учительница.

— А как мы раков решетом ловим… — зевнув, ответил мальчик.

Алексей Иванович Гагарин из тех мудреных, неожиданных и беспредметно одаренных русских людей, что так влекли угрюмое сердце Лескова. Он до ноздрей налит талантливостью, не нашедшей формы и выражения. Такие люди раскрываются не в собственном творчестве, а в потомстве.

Он искусный плотник, но большую часть жизни проработал сторожем, отчасти по причине инвалидности, отчасти по игре жизненных обстоятельств; сторожить же ему доводилось и спирто-водочный завод, и военные склады, и всевозможное народное имущество. Он хром с младенчества — у него по недоглазу взрослых на печи сухожилие сопрело, но в довоенное время немало побродяжничал, отчасти в поисках заработка — случались худые, бесхлебные годы на Гжатчине, отчасти в неуемной потребности новых впечатлений, встреч с умными, свежими людьми. Да, он очень общителен, беседлив, но вдруг будто кончается некий заряд, раскручивается до конца пружина внешнего интереса, и он, подобно гоголевской Агафье Тихоновне, может ошарашить собеседников: «Пошли вон, дураки!» — и углубиться в свою тишину.

Отхожий промысел крепко подвел Алексея Ивановича в черные дни оккупации. Довелось ему однажды поработать мельником на Орловщине, и когда немцы заняли Гжатчину и расположились гарнизоном в Клушино, кто-то накапал в комендатуре: мол, Гагарин может по мельничному делу. Его вытащили из землянки, где, изгнанный из собственного дома, он обитал со всем семейством, и определили в мельники.

• Предыдущая
• 4/17
• Следующая