Рой - Алексеев Сергей Трофимович - Страница 44
- Предыдущая
- 44/83
- Следующая
Заварзин еще раз с толком перечитал письмо Сергея, оделся по-зимнему и пошел к старцу Забелину. Алешка воевал со взрослыми внуками. Худой, костлявый, с проваленными щеками, он со стуком носился по большой комнате, заставленной мягкой, нерусской мебелью, и пронзительно кричал:
– Слепошарое вы лешачье! Глаза-ти медом замазали! Темнеет, эвон как темнеет. Уж без фонаря и днем ходить нельзя.
Василий Тимофеевич встал у порога, снял шапку. Старец, видимо, не разглядел его, продолжал:
– Не слушаете меня – придет время, плакать будете! Все обманываете меня, все за спиной шепотком да шепотком. На обмане долго не проживешь! Он боком выйдет! Василий-то Тимофеев тоже посулил сартелиться, да тоже обманул!
Внуки глядели на Заварзина: один улыбался, другой подмигивал. Старец остановился напротив, сощурился:
– Кто это к нам пришел? Лешаки, свет-то зажгите!
– Это я, – сказал Заварзин и сел, утонув в диване. – Что же ты меня обманул-то, дед?
Алешка вытянулся, словно сделал стойку, замер. Глаза его остановились на госте – нормальный, осмысленный и видящий взгляд…
– Я-то обманул? Ты обманул! – возмутился старец. – Посулил вместе ехать, а сидим. Сколь уж сидим?
– Ты говорил, тебе письма оттуда пишут, из России, – сказал Заварзин. – Ну-ка, покажи.
Внуки настороженно переглянулись.
– А письма? – вцепился Алешка. – Письма пишут! И я пишу! Там у меня родня. Брат сродный и кум еще живой!
Он полез под железную кровать, единственный твердый предмет из мебели, достал фанерный баул, выхватил узелок с бумагами.
– От, гляди, гляди!
Заварзин развязал носовой платок и вынул письма: все верно, обратный адрес – Стремянка Тужинского района и на штемпеле просматривается полуразмазанное название…
– Читай! Вслух читай! – торопил старец.
«Здравствуй, дорогой Алексей Семенович, – прочитал Заварзин. – Прими низкий поклон от меня и от всей семьи. Мы пока живы и здоровы, чего и тебе желаем, и всей твоей семье. Очень рады, что ты еще бодрый, сам ходишь и не стал обузой. А то ведь нынче не очень-то со стариками возятся, всё норовят с рук спихнуть. Рады, что внуки твои ухаживают и любят тебя, всякий покой тебе создают…»
– Это от брательника! – воскликнул старец.
«…Ты уж за них держись, словом лишним не обижай, – продолжал Заварзин. – А то мы ведь к старости-то становимся ворчливыми, привередливыми. То нам не так, и это – не эдак. Мне бы, Алешка, таких внуков, я бы и горя не знал и только б за них богу молился. Передай им низкий поклон от меня. Ты для них-то далекая родня, другие бы плюнули да в дом престарелых сдали, а они тебя держат и всякие условия создают для спокойной старости. Ну уж если ты так хочешь вернуться в Стремянку, то приезжай, будем вместе доживать век. Места у меня хватит, а если мои внуки воспротивятся, так мы себе избу купим и станем жить вдвоем. В Стремянке сейчас хорошо, благодать. Только ты уж, Алешка, когда соберешься, внуков не обижай, по-хорошему прощайся. Ведь больше не увидишься…»
– Меня брательник давно зовет, – сообщил старец. – И кум зовет. Как не поехать? Вот я своих лешаков-то пушкарю, чтоб вместе поехать, – они ни в какую. Здесь как жить-то? Зима и зима. Уезжать надо, Василий, уезжать. А лешаки мои к пасекам своим ровно поприлипли, не понимают.
Заварзин смотрел на старца, теребя в руках письма, и догадка сквозняком вползала в голову. Внуков в комнате не было, исчезли где-то в недрах огромного дома. Василий Тимофеевич еще раз посмотрел адреса на конвертах: письма от «сродного брата» и от «кума» были написаны разными руками. Но почерк-то был знакомый!
– А в России солнышко теплое, – продолжал старец. – Светло там… Я, пожалуй, сам и читать начну. Тут в темноте-то прочитаешь ли? А если день газет не читаю, дак сам не свой хожу. Надо знать, что в мире делается! Вот американцы все войной грозят, атомом пугают. Израиль этот совсем обнаглел. Ведь они так-то помаленьку не только арабов, а весь мир к рукам приберут. Только рот разинь… – и вдруг спохватился. – А ты что про обман-то?..
– Да так, ничего, – Заварзин встал. – Знаешь что, Алексей Семеныч, собирайся и пошли ко мне жить. Собирай манатки и – айда. Сейчас уж зима на дворе, ехать поздно, а весной мы с тобой…
Заварзин помнил братьев Забелиных еще мальчишками, когда они бегали в школу, удили рыбу на реке, ездили сажать, а потом и прореживать кедерку. Тоже при пожарах росли, при бедствиях. Близнецов всей Стремянкой жалели, когда у них, молодой еще, умерла мать, а отец запил с горя, и его тоже жалели. Братья едва выкарабкались, едва выдрались из юности, бывало, по людям жили, пока на ноги не встали. И старец по людям жил. Когда же начался медовый период в Стремянке, близнецы как?то быстро сообразили и завели пасеки. Алешка поселился у одного из них, решил, что здесь и последние дни станет доживать, купил на все свои сбережения горбатый «Запорожец» для внучка – тогда еще братья не разжились – и заставлял катать по селу. Братья из-за этой машины однажды поссорились, начали тягать деда то в один дом, то в другой, а с ним и горбатенького. Старец иногда путался, у кого живет, поскольку близнецы походили друг на друга как две капли воды, и жены их в чем-то были схожи. А когда братья безбедно зажили и купили себе для начала по собственному «Запорожцу», а потом, объединившись, построили двухэтажник, то Алешка наконец начал жить на одном месте.
Как их было не пожалеть, если они рано познали нужду, сиротство и теперь, словно наверстывая упущенное, торопились, торопились жить хорошо. Нужда, как ржавчина, видать, объела их неокрепшие души, изъязвила, будто оспа. Нужда – она даром не проходит. Это болезнь; если ею в детстве переболел, то могут быть такие осложнения, что и до убогости недалеко. Грех убогого не пожалеть…
Заварзин привел старца домой, поселил в комнате, которую когда-то облюбовали большак Иона с женой, а сам стал возиться на кухне. Привыкший к частым переселениям Алешка сунул баульчик под кровать, огляделся.
– Ты, Василий, не думай, мне много не надо, – сказал он. – Я тебя не объем. И на твою шею не сяду. Я тебе свою машину отдам. Ее подладить, дак еще до-ол-го ездить можно.
– Ладно, – сказал Заварзин. – Мы коммуной жить будем.
– Тогда машину-то пригони, – разрешил старец. – Скажи внукам, я взять позволил… Я в свое время хитро сделал, что машину купил. Думал, на старости кормить она будет, не пропаду. Так оно и вышло. Мы ее потом и в Россию отгоним. Ведь я еще сам смогу помаленьку. Сяду да как прокачусь по России!.. Только ты уж меня не обманывай, Василий. Я, слава богу, из ума еще не выжил.
Заварзин сел с ним на кровать, держа в руках нож и недочищенную картофелину.
– Не стану я обманывать, – сказал он. – Ты больше в Стремянку не собирайся, дед. Нет ее. Письмо от Сергея получил.
Старец отодвинулся, горестно помотал головой.
– И ты обманываешь… Они тоже талдычили мне – нету, нету, а я как письмо брательнику написал, так сразу нашлась… Может, тебя Сергей-то обманул?!
– Да нет, не обманул, – вздохнул Заварзин. – Он так написал, что я сразу все и увидал: кладбище в сосняке, зыбь… Где Стремянка стояла, там теперь поле распахали. Да… И ни колышка. Некуда нам теперь ехать. Людей там нет.
Алешка еще отодвинулся.
– Брательник-то? Кум?
Василий Тимофеевич подумал, заглядывая в глаза старца.
– Видно, переехали куда… И пишут по привычке.
– Дак, может, и их обманывают? Ведь тоже в преклонных годах!
– Может, и так…
Старец сразу как-то осел, ссутулился.
– Здесь останемся, дед, – сказал Заварзин. – Останемся и жить будем. Без обмана.
– Ты, Василий, тоже еще не понимаешь, – жалобно протянул Алешка. – Уходить надо! А куда мы пойдем? Куда?..
Заварзин ответить не успел, впрочем, и не было готового ответа. Под окнами затарахтела машина, и скоро в избу вошла Катя Белошвейка, краснощекая от мороза, в белом вязаном пальто и такой же шапочке, подперла плечом косяк.
– Василий Тимофеич, замерзаю я, – нарочито плаксиво протянула она. – В машине печка не работает. Посмотри, а?..
- Предыдущая
- 44/83
- Следующая
