Слово - Алексеев Сергей Трофимович - Страница 37

• Предыдущая
• 37/110
• Следующая

— Он в Макарихе жил месяца четыре, и здесь, в Еганове, — объясняла Анна, — у старообрядцев.

— Не может такого быть, — Глазырин качнул головой. — Я в то время всех приезжих знал. Это сейчас трудно стало, вербованных понаехало, леспромхозы новые открылись… Даже фамилии такой не слышал.

Тем временем в кабинет начальника ворвался конюх. Глазырин вскочил.

— Что? Сдохла?

— Вот стерва! — выругался конюх. — Сдохла бы — перекрестился. Мою новую сеть сожрала! Говорил же!.. На вешалах сеть висела, а она ее сжевала.

— Ты мне про кобылу скажи! — прикрикнул начальник. — А не про сеть.

— А что кобыла? — отмахнулся конюх. — Ветеринар пришел, в рот ей заглянул, а там веревочка торчит. Ну, потянули мы за нее и выволокли сеть… Да что толку? Изжевала вдребезги, дыры — во!

Начальник милиции сел, откинулся на спинку стула, вздохнул облегченно.

— Не будешь развешивать в конюшне. Так тебе и надо.

Обиженный конюх ушел.

— Ну что ж, ладно, — заключил Глазырин и надел фуражку. — Вы где остановились? Может, вас определить куда? Могу к учителю истории, хороший человек, ваш, так сказать, соратник. Хохмачев его фамилия. Но вы на фамилию не смотрите, он человек серьезный.

— Спасибо, я сама устроюсь. — Анна встала. — Где живет этот Власов?

— А за логом, — начальник милиции неопределенно махнул рукой. — Любого спросите — скажут. Если что — обращайтесь, помогу… Все-таки хотите пойти к нему? Попробуйте, вы на кержачку похожи, может, примет за свою. Глаза у вас какие-то… У них у всех во взглядах что-то есть такое… Будто огонь горит.

…Проводив Анну, Марья Белоглазова подоила корову, выпустила ее и взялась готовить завтрак. Думы теперь были только об Анне: как она дойдет, подвезут ли, попадется ли катер в Еганово? А там, в Еганове, возьмутся ли искать ее Тимофея?.. Самой бы пойти с ней, да ведь ни разу дальше Останина не была, а Анна — женщина сметливая, если по начальству пойдет — найдет концы. Видно, дошли молитвы, послал Бог нежданных гостей с добром. Иван-то вон какой трудолюбивый, чуть не все дрова переколол, да и сейчас пришел вон — и снова за колун. Только вот молчит он все, немтырь, что ли, или больной? Анна-то на слово бойкая, молодая, а хорошо говорит…

Послал Бог добро, услышал…

Она позвала Ивана, сели завтракать.

— Ешь хорошенько, — угощала Марья. — Пристал, поди… А по отчеству-то тебя как?

— Иван Николаевич.

— Что ж ты, Иван Николаевич, все молчишь? — спросила Марья. — Не больной ли?

— Да нет, — сказал тот. — Попусту говорить не умею. Я читать люблю.

— Ах ты, беда, — всплеснула руками Марья. — Читать-то у меня и нечего, газет не получаю… А по-старинному писано — читаешь?

— Читаю, — сказал Иван. — Я по-всякому умею.

— Так я тебе дам! — обрадовалась Марья. — И сама послушаю!

Она засуетилась, сняв передник, побежала в избу и скоро появилась оттуда с книгой, обернутой в полотенце.

— Мужик-то мой читал, — приговаривала она, расстилая полотенце перед Иваном. — А я чуток токо, по слогам, да и то не все понимаю… Ну-ка на, потрудись-ка.

Она положила книгу перед Иваном и, усевшись напротив, забыв о еде, приготовилась слушать. Иван поднял верхнюю крышку книги: Четьи-Минеи летних месяцев, жития святых — и начал читать. Читал он не быстро, но легко и с припевом — как полагается читать жития. Марья Белоглазова слушала и молилась про себя: не зря старые люди сказывали — странники от Бога. Кирилла-покойничек любил привечать людей, хоть и сердились на него старики… Эх, если бы был живой Кирилла! Да разве так бы она жизнь свою доживала? И Тимофей бы из дому не подался, женился бы, внуки были. А то ведь совсем одна, только с Богом и говорить…

Иван вдруг замолчал, и Марья Белоглазова встрепенулась, огляделась беспокойно.

У дверей летней кухни стоял Леонтий.

— Здравствуй, Марья, — он поклонился в пояс, огладил черную бороду. — Давненько я к тебе не заходил.

— Господи, Леонтий! — обрадовалась Марья и тоже поклонилась. — А я тут заслушалась, так и не заметила, как ты пришел…

Леонтий покрестился на медную иконку, стоящую на полочке под потолком, прошептал какую-то молитву.

— Садись завтракать, Леонтий! — пригласила Марья. — Устал, поди, с дороги-то. Садись! Я тебе супца налью, супец-то постный, — она загремела плошками. — Я солонину-то не варю, а свежего мяса нету. Нынче такая жара, в погребе все растаяло.

— Благодарствуйте, сыт я, Марья, — степенно отказался Леонтий и покосился на Ивана. — Это кто у тебя тут сидит?

— Да странников Бог послал, — объяснила она. — С добром люди пришли, а у меня и угостить нечем. Ой, а читает-то он как, читает! Благостно на душе…

— Это хорошо, — певуче сказал Леонтий. — Я до чтения тоже большой охотник… Проводи-ка меня, Марья, к образам.

— Ты ешь, ешь, не стесняйся, — наказала она Ивану. — Мы-то дома, поедим еще, а вы — в людях…

Марья проводила гостя в горницу, торопливо зажгла лампадку под образами. Леонтий, опустившись у порога на колени, подполз к божнице и широко замахал рукой. Марья тоже встала на колени и зашептала молитву. Странник молился усердно, бил поклон за поклоном, сухое, со впалыми щеками, лицо его, узловатая рука огненно краснели в лучах восходящего солнца, и разгорались большие черные глаза. Глядя на него, старалась и Марья, но вид молящегося странника завораживал. Забываясь, она опускала руку, любуясь им и одновременно страшась его. «Господи, так нынче у нас никто и не молится, — думала она. — Праведник, истинно праведник…» Леонтий приходил к ней уже третий раз, и каждый раз своей страстью вселял испуг и недоумение. В детстве она помнила одного такого старика, который ночами молился, ровно по обету или епитимью тяжкую носил. И домашних своих заставлял. Потом старик-то этот умом тронулся, залезет на крышу и воет по-собачьи. А девчонки ночью слушать его бегали. Спрячутся где-нибудь недалеко и обмирают от страха…

— На Бога зри, Марья, — бросил Леонтий, прервав ее воспоминания.

Марья прочитала еще одну молитву, отбила поклон, Леонтий же, как заведенный, — только рука мелькает перед лицом, и бородою пол метет. Где же тут угонишься… Марье неожиданно вспомнилось, как Петрович после войны свадьбу справлял. Женился он на сосланной молдаванке, а с фронта пришел в орденах, безбожник — немоляка, поэтому свадьба была с гармонью и плясками. Некоторых баб мужики не пустили гулять, Марье же что, Кириллы-мученика не было, Тимка подрос… И вот схватились они плясать с товарищем Петровича, приезжим мужиком. Тот медалями брякает, то вприсядку пойдет, то гоголем, смахнет пот со лба, откинет волосы и давай дальше! Народ кругом шумит — дай ему, Марья, покажи, где раки зимуют! Марью задор обуял, последний раз до войны еще плясала, потом не до гулянок было… Так друг друга и не переплясали, только гармониста замучили. Товарищ Петровича на следующее утро свататься пришел. Может, зря тогда Марья отказала. Что из того, что он был в церкви крещен? Взяла бы Тимку с собой, да уехали б в город. Глядишь, и жизнь бы иначе пошла…

— Пред святыми иконами о Боге думай, Марья, — строго сказал Леонтий, не прерывая молитвы. — О спасении души своей думай. А у тебя молитва токмо на устах…

Лишь через час Леонтий поднялся с коленей и присел на лавочку у окна. Марья поправила лампадку и остановилась, не зная, что делать.

— Сядь, Марья, — пригласил странник. — Слышал я, ты по сыну своему убиваешься, по Тимофею? Не идет он к тебе?

— Нейдет, — проронила Марья.

— Так я помолюсь, чтоб Господь дорогу ему послал, чтоб надоумил отрока беспутного о матери своей, — проговорил Леонтий. — Придет.

— Я нынче женщину эту Анну-то, в Еганово проводила, — призналась Марья. — На розыск подавать. Она женщина добрая, ласковая и по-нынешнему грамотная. Она и с начальством поговорить сумеет, и какие надо бумаги напишет.

— А вот это ты напрасно сделала, Марья, — построжал Леонтий. — Свяжешься с антихристовой властью да бумагами — сама к антихристу пойдешь и душу свою отдашь.

• Предыдущая
• 37/110
• Следующая