Удар Молнии - Алексеев Сергей Трофимович - Страница 79
- Предыдущая
- 79/117
- Следующая
Как всякое состязание, перепляс притянул внимание всего застолья, а Грязев дразнил, изображал слабеющего, заставлял «гладиаторов» радоваться, потом — резко разочаровываться. Он знал десятки способов, как обезвредить соперника в кругу, и смаковал их, плясал с улыбкой, раскованно, изобретательно. Двое хохлов скоро отвалились один за одним, оставив с Саней самых выносливых. Добровольные помощники только успевали перекидывать звукосниматель на аппаратуре. Лица плясунов между тем начинали каменеть, уже не получалось веселья, скорее, вырисовывалась спортивная злость.
Три месяца жизни в лагере центра «Шамиль», ежедневные долгие тренировки и общение — пусть не всегда дружелюбное, жесткое, на принципах роковой необходимости — сделали свое дело. Сломалась и осыпалась разделяющая Грязева и курсантов незримая стена, умерилась неприязнь, пригасла ненависть. Что бы ни было, по какую бы сторону баррикад ни стояли они, а человеческие взаимоотношения могли сводить и сближать даже врагов, потому что жизнь сама по себе вещь мудрая и пластичная, в отличие от идеологии и ориентированного на нее сознания. Постепенно Саня в каждом рассмотрел человека — хорошего, плохого ли, но человека со всеми присущими ему качествами. Внешне он не менял своего отношения к «гладиаторам», выжимал из них сок и соль, отрабатывая выживаемость в особых условиях, откровенно мучил, выдерживал сутками на леднике в горах и на солнцепеке в долинах, ел сам и заставлял их есть траву, кору деревьев, учил уходить от погони и догонять, прыгать с парашютом на бреющем полете, обращаться с химическим и бактериологическим оружием — все по полной программе «Молнии». Нет, он никого из них откровенно не жалел, но понимал каждого: как ему тяжело, как дрожат мышцы от напряжения, душа от страха, губы и руки от злости. Во имя чего бы они ни мучились — они все равно терпели страдания, испытывали пограничные чувства между жизнью и смертью. И в высшем проявлении этих чувств сотрясались все их земные устремления; в эти критические моменты они как бы очищались, и не сотвори никто из них зла — каждый имел шанс остаться человеком, которого муки научили жить.
Это были всего только мгновения, краткие периоды их непорочного существования, впоследствии всякий раз сметаемые земным практическим разумом. Но они еще были, и потому в душе Грязева рождались чувства, отдаленно напоминающие сострадание. Разбойник Варрава стал святым лишь оттого, что принял муки свои — на Голгофе рядом с Христом, поскольку мучаются все одинаково: и Господь, и душегуб…
Свое отношение еще можно было понять, но что чувствовали они, «гладиаторы», глядя на инструктора? Грязев заметил, уловил момент, когда в какой-то степени покорил курсантов, заставил, вынудил их уважать себя лишь за то, что умел делать вещи, которые пока оставались недоступными для начинающих диверсантов. Случилось это сразу же после первого марш-броска — испытательного во всех отношениях. На глазах у группы, наблюдающей в оптические приборы, он в одиночку и без оружия захватил блок-пост возле лагеря, разоружив достаточно подготовленных бойцов центра «Шамиль». Измочаленные на марше «гладиаторы» по сигналу Грязева спустились к дороге и застыли в откровенном изумлении. Шесть здоровых лбов лежали на земле вниз лицом под стволом автомата; а Саня еще добавил с куражливой самоуверенностью и вызовом:
— Через три месяца каждый из вас должен сдать мне вот такой экзамен. У кого кишка тонка — я не задерживаю.
Этому нельзя было научиться ни за три месяца, ни за три года, впрочем, как и искусству танца. Воинский дух имел совершенно иную основу, и высечь его с помощью даже всемогущего американского доллара, ласкающего глаз наемника, не представлялось возможным никогда. Взрывать, убивать, отравлять водопроводы и даже спасаться от смерти научить их не составляло труда. Но способность в нужный момент возбудить в себе воинский дух, взметнуть его над собой мощным столбом, в один миг взорваться энергией движения, молниеносного удара, толкнуть впереди себя такой же столб гибельного для противника страха, когда человеческое подсознание охватывает единственная мысль-сигнал — это конец! — не требующая перевода на другие языки, — это был образ жизни, а не наука.
Он заставил «гладиаторов» уважать себя и чувствовал, что дальше этого дело не пошло. И что бы он ни делал, чем бы ни удивлял, ни завоевывал их иного, человеческого отношения, не в состоянии был выбить искру любви к «отцу командиру». Хотя между ними не осталось разделяющей стены, однако продолжал стоять человек с зеленым лицом, изображенный на денежной купюре. Он делал людей подневольными, а рабу недоступны высшие чувства…
И здесь, на пиру, в кущах райского сада, Саня лишний раз убедился в этом. На кругу против Грязева остался только один хохол — Никита, что все три месяца служил у него «шестеркой» и особо «доверенным» лицом, которому можно было поручить даже слежку за законной женой. Держался он на одном самолюбии, поскольку уже заплетались ноги и его пляска больше походила на медвежью — умирал гопак, погибал вместе с ним хохол! А девы-танцовщицы, забыв о всех сроках пребывания на мужском празднике, визжали от восторга, пританцовывали, как некогда цыганки, взирая на поединок двух самцов, и только не кричали «добей!» — что полагалось в гладиаторских боях — да не подавали знака смерти большим пальцем вниз. Саня изредка видел взгляд соперника, полный ненависти, и отмечал еще, как в этом парубке, в недоученном студенте, избравшем путь «дикого гуся», здесь, на круге, рождается тот самый воинский дух. Возникает то, чего невозможно было добиться на марш-бросках или жестоких контактных занятиях по рукопашному бою. Он, как породистая лошадь, мог умереть на бегу…
Был у Никиты бойцовский талант. Его бы только сейчас бросить в хорошую почву, чтобы ощутил воинское братство, а не ломать едва пробившийся росток… В последний момент он пытался договориться:
— Давай ничью… москаль?.. Ничью… Убью за гопака. Тильки до ночи… Убью, москаль!
Саня сломал его с сожалением, помимо воли, и Никита не снес позора, вмиг превратившись из послушной «шестерки» в разъяренного, обескровленного бугая. Заорал из последних сил и бросился головой вперед, норовя ударить в солнечное сплетение. И этот акт бойцовского безумства можно было оценить, но Саня легко увернулся и пошел на заключительный круг вприсядку. Никита ударился о колонну, охнул утробно, однако удержался на ногах и, согнутый пополам, исчез в кущах.
И проигрывать он умел…
Пляска слегка подпортила общее бесшабашное настроение пира, но и внесла разнообразие, взрыв эмоций. Девы-баядеры «забыли» окончательно о том, что пора уходить, стали несколько доступнее, позволили пригласить себя на танец. Грязев сел на свое место, между хозяевами и Бауди, отпил вина, поданного с честью, как победителю, унял пожар в пересохшем горле.
— Скажите мне, Александр, — попросил Бауди, сохранявший абсолютное спокойствие во время поединка. — Славянские пляски — это что? Специальный тренинг? Ритуальное действо?
Он что-то выглядел, узрел в гопаке…
— Пляски — это пляски, Бауди, и ничего больше! Иногда наблюдательность и цепкий ум начальника спецслужбы «Шамиль» мешали его работе. Мужские славянские танцы на самом деле хоть и включали элементы рукопашной борьбы, но не содержали никаких секретов, связанных с боевыми искусствами. Плясать можно было тогда, когда плясала душа… Он искал тайны во всем.
— Экзамен по танцу не сдал никто! — засмеялся Бауди. — Интересно, сколько человек сдадут… другое испытание?
— Если вот такое, — Грязев обвел глазами застолье. — То все до единого. Приятный экзамен, после него вряд ли захочется умирать. — Не боитесь за своих воспитанников?
— Боюсь. Три месяца — слишком короткий срок. Мне жалко, привык.
— Ничего, остальную науку получат в деле. Кто останется цел… И не жалейте их, это же строительный материал, дикий камень.
— Я не жалею, — признался Саня. — Я говорю — привык.
— Привыкнете к другим…
— У меня кончается срок контракта!
- Предыдущая
- 79/117
- Следующая
