Криптограф - Хилл Тобиас - Страница 33

• Предыдущая
• 33/55
• Следующая

— Он сказал, о чем я хочу с ним поговорить?

— О том, что ему рассказывал мистер Лоу, — словно это само собой разумеется, словно то, что мог сказать мистер Лоу, неинтересно, как разговор за ужином. Они снова опираются на перила, бок о бок, склонившись над жасмином.

— И что Джон ему рассказывал?

— Так смешно, вы называете его Джон. Все остальные зовут его мистер Лоу.

— Что мистер Лоу рассказывал Натану? — она в нетерпении выпрямляется.

— Я не знаю, мне он не рассказывал, — говорит Мюриет, без вредности, но будто желая позабавиться. — А если бы сказал, я бы не рассказала вам.

— Почему?

— Потому что это секрет.

— О нет, опять секреты!

— Да. И знаете что? У всех должны быть секреты. А вы задаете слишком много вопросов.

— Может, и так. Ладно, тогда скажи, ты сможешь сохранить секрет?

— Возможно.

— Если бы я не должна была это делать, я никого ни о чем не стала бы спрашивать.

Стоп. В темноте Мюриет поворачивает к ней лицо, изумленное, как луна.

— Но это ваша работа, все про людей узнавать. Вам это нравится, вы сами говорили. Правда?

— Правда.

— Ого. — Мюриет понижает голос. — Вы разве больше не любите свою работу?

— Иногда. В конце я узнаю кучу вещей о куче людей. Это бывает тяжело, узнавать секреты, и еще тяжелее их хранить.

— Я знаю.

— Откуда?

— Из-за Натана, — говорит Мюриет, думает вслух, голос ее растворяется в ночном воздухе.

— Из-за Натана. Но ведь он должен быть счастлив. Раз у него есть общий секрет с отцом. Он должен гордиться.

Молчание. Анне кажется, в лице Мюриет появилось что-то новое. Намек на сопротивление или беспокойство, словно что-то случилось с их разговором, с их беседой о закатах, и она почти поняла, что, но пока не совсем, не до конца.

— А он несчастлив?

— Нет. — Голос затихает. — Холодно. Я хочу в дом.

— Еще минуту, — говорит Анна, и если бы кто-нибудь видел ее сейчас, то заметил бы ее взгляд. Взгляд инспектора — не холодный, или враждебный, или жестокий, но мягкий, внимательный и ясный. Так хирург смотрит на яремную вену.

Она же инспектор, в конце концов. Она уже некоторое время допрашивает Мюриет и сознает это, даже если девочка не подозревает. Анна потратила треть своей жизни, добывая информацию, она это умеет и ни секунды не сомневается: тут есть что выяснять.

По крайней мере, еще один секрет ей хочется узнать и сохранить, если сможет, если сумеет. Не для Налоговой, она здесь не как Налоговая. Она здесь сама по себе. Она хочет понять Джона Лоу для себя.

— Я говорила с Аннели. Она сказала мне, почему Натан тогда плавал.

— Она не знает, почему. Почему?

— Из-за Хелен.

— А еще?

— Так он вредит себе.

— Он не вредит себе. — Праведное негодование. — Вранье.

— Так она сказала. Она сказала, что он меняет лечение.

— Да, но…

— Она сказала, что это началось прошлым летом.

— Да, но все в порядке, потому что он знает, как это делать, это эксперимент, он все в этом понимает, он все рассчитал…

— Мюриет, — говорит она, — он мог умереть. — И это правда, конечно. Правдивый шантаж, и правда не делает его лучше. Только эффективнее.

И все же на какой-то миг она думает, что неправильно рассчитала время. Проходит несколько секунд, прежде чем девочка смотрит на нее, удрученно сморщив лицо:

— Что вы сделаете?

— Узнаю, почему он грустный.

— Вы опять сделаете его счастливым?

Она почти говорит «да». Слово застывает на губах.

— Я не могу обещать.

— Но вы попытаетесь? Обещайте попробовать.

— Я попробую, — говорит она. — Обещаю. Где он?

— Прячется, — отвечает Мюриет, и не добавляет — от вас, словно хотя бы это очевидно.

— Ты меня отведешь?

И Мюриет ведет ее, но на этот раз не берет ее за руку, а идет впереди, будто ей стыдно, что ее увидят с инспектором Джона Лоу. Они возвращаются молча, по темным комнатам, по своим следам, дергают запертые двери, гостей едва слышно, если вообще слышно; декорации этажей и крыльев дома Эрит-Рич меняются, точно кусочки разных зданий собраны в этих стенах заново: Фрэнк Ллойд Райт, Ле Корбюзье, французские и тосканские дворцы; а ребенок рядом с Анной бормочет себе под нос, как старуха, потерявшая ключи в винном погребе, где же это, вот здесь, нет, не сюда, — и наконец они останавливаются у двери, открывают, заглядывают в длинную комнату, полную ящиков, словно кто-то собрался уезжать или приехал с пожизненным запасом нераспакованного имущества — коробки маленькие, как книги, огромные, как грузовики, — и среди коробок, на них, с игральной доской, лежащей посередине, сидят те, кого ищет Анна: мужчина и мальчик, что одновременно, с одинаковым сосредоточенным удивлением поднимают головы.

— Анна, — говорит, наконец, Джон, но не так, будто она пришла совсем неожиданно. Пара костей лежит у него на ладони, он, казалось, ждет ее совета — какой ход сделать в игре. Она видит, во что они играют — не в шахматы, как она ожидала, а в «Змею и Лестницу». Почти смешно: увидеть их здесь, играющих в простую старую игру на старой вытертой доске. Один выигрывает. Один ждет на голове змеи.

— Я не хотела… — начинает Анна, не зная даже, чего не хотела, но Мюриет заглушает ее, кричит громко и горестно:

— Я не говорила ей, она сама знала! Я не приводила ее, — кричит она, игнорируя тот факт, что стоит рядом с Анной и сама теперь прячется за нее, обхватив руками за талию. Молчит только Натан. Он поднимается на ноги, безмолвный, бледный как смерть, встает перед Джоном, загораживая его собою.

Проходит целая секунда, затишье, и Анна чувствует, как потерянный кусочек пазла ложится на свое место. Это происходит в тот миг, когда Анна стоит у двери, а они еще не видят ее. Она замечает, как Джон смотрит на сына. Он ждет, пока мальчик сделает ход, Джон заранее знает, какой, и картинка — будто остаточное свечение. В игре с таким обилием случайностей и невеликим умением это не лучший ход, думает Анна, этим не стоит гордиться дольше секунды, но все-таки во взгляде Джона гордость за сына. Гордость, жалость и любовь, и Анна совершенно неожиданно понимает, ради кого Джон Лоу богат. Деньги спрятаны под именем сына, потому что они всегда предназначались сыну.

А потом все говорят разом.

— Все в порядке, — Мюриет Натану, — она не сделает ничего плохого, — и Анна тоже пытается что-то сказать — что-то дурацкое, вроде Привет, — мужчине, который встает, примирительно повторяя ее имя, а она не слышит его, только видит — Анна, точно улыбка. Но голос Натана обрывает их всех.

— Вы ничего не знаете! Вы не знаете, не знаете!

Декламация, детская дразнилка, издевка, торжество и страх. Анна смотрит на Джона, тот испуганно поворачивается к сыну.

— Зачем вы здесь? Зачем вы пришли? — Издевка и ярость. — Вы нам тут не нужны…

— Натан! — говорит Джон. — Хватит. — Но Натан глядит на него — вдвое ниже, разъяренный вдвое сильнее.

— Не надо было ей приходить.

— Анне? Это еще почему?

— Она тебе не друг!

— Но ты знал, что ее пригласили, разве не так? Ты ведь, кажется, говорил… — И затем глаза его проясняются: — Так вот почему мы тут так долго ошивались, игнорируя наших гостей? Из-за Анны? — Его смех, уязвленное молчание сына. — И мы прятались от налогового инспектора?

— Тебе нельзя с ней разговаривать.

— Можно. Я ее пригласил.

— Зачем?

— Потому что она мне нравится. И я разговариваю с теми, кто мне нравится. — Он скрипит зубами, обуздывая гнев, слышен акцент. Как жестоки мы бываем с детьми, думает Анна. Как добры они к нам. — Она мой гость, Натан. Ты сделаешь мне одолжение, и будешь вести себя любезно.

— Она не гость! — кричит Натан. — Какой она гость, если она тебе даже не друг…— Но голос его срывается. Глаза тоскливые. Он выглядит так, будто его наказали и он не понимает, за что, думает Анна и чувствует, как Мюриет разжимает руки.

— Пойдем, Нат.

— Что?

• Предыдущая
• 33/55
• Следующая