Первый ученик - Яковлев Полиен Николаевич - Страница 6

• Предыдущая
• 6/49
• Следующая

— Это фамильный герб Швабры.

Веселье росло. Прибывали все новые зрители. Даже из соседнего класса прибежали на шум и смех. Лишь Амосов по-прежнему сидел, погруженный в латынь, и беззвучно шевелил губами:

— Видуа анцилляс суас…

Вдруг, как выстрел:

— По местам! Элефантус топает!

Миг — и все за партами.

Мягко ступая широченнейшими штиблетами, вошел латинист Павел Петрович Тепленький, по прозванию Элефантус.[2]

Лысый, с огромным мясистым носом, Элефантус мог заслонить собой трех гимназистов сразу.

Взобравшись на кафедру, он раздвинул полы непомерно широкого сюртука и грузно опустился на стул.

Стул заскрипел…

Достав не совсем чистый платок, Элефантус обтер жирную лысину, высморкался и протрубил мягко:

— Дежурный кто? Задано что?

— Наизусть басня про вдову и петуха, — отчеканил кто-то.

— Ага…

От этого «ага» с кафедры спорхнула бабочкой промокашка. Амосов сейчас же поднял ее и почтительно положил на место.

— Так, — осторожно придерживая промокашку, сказал латинист и встал.

Сойдя с кафедры, он посмотрел на доску и спросил удивленно:

— Чье художество?

Тут только спохватились, что второпях забыли стереть корягинское произведение. Лобанов вскочил, схватился за тряпку, сказал растерянно:

— Это так… Ничего…

— Позвольте-позвольте, — забасил Элефантус. — Что же это, собственно говоря, должно изображать?

— Не знаю, — пытаясь заслонить доску, юлил Лобанов. — Это так, вообще…

— Спросите Амосова, — подсказал кто-то.

Элефантус тщательно рассмотрел нарисованное, прочитал стишки.

— Да тут про Амосова же и написано, — сказал он.

— Как — про меня? — вскочил Коля и, разобрав, в чем дело, покраснел, надул губы.

— Я инспектору доложу, — сказал он. — Какое они имеют право?

— Сотрите, — строго приказал Элефантус. — Нетактично так смеяться над товарищем.

— А там еще и буква «ша» нарисована, — осторожно заметили с последней парты.

— Какое «ша»?

Корягин моргнул Лобанову:

— Сотри, мышонок!

А Лобанов уже возил по доске тряпкой, но, как нарочно, не в том месте, где надо.

Элефантус еще раз глянул на доску и догадался. Понял, что за буква «ша», понял, что это намек на Швабру.

— Сотрите! — еще раз громко приказал он.

Лобанов вздрогнул. Жирно плюнул на доску и ну растирать ее грязной тряпкой.

Элефантус пыхтел и думал: «Молокососы! Позволяют себе этакие насмешки над учителями. Чего доброго, когда-нибудь и мне устроят подобную штуку. А впрочем, — пожал он плечами, — и поделом, так Афиногену Егоровичу и надо. Пусть не подсиживает меня по службе».

Видя, что шум в классе не унимается, Элефантус повернулся к ученикам и сказал коротко, точно уронил гирю:

— Баста!

И сразу стихло.

Начался урок.

Элефантус вызывал одного за другим к доске и, страдая от одышки и надоевших латинских слов, сонно выслушивал ответы гимназистов, нехотя поправлял ошибки и с нетерпением ждал звонка. Будет большая перемена. На перемене он выпьет в учительской стакан чаю, потом даст еще два урока в других классах и отправится домой обедать. После обеда соснет часа два. Вечером пойдет в клуб поиграть в картишки.

А Нифонтов все еще надоедливо гудит над ухом, жужжит, как муха, сонно и монотонно читая басню:

— Видуа анцилляс суас…

Скучно Элефантусу. Скучно и всему классу.

Самоха вытянул ноги и вдруг зевнул. Зевнул и Корягин.

За Корягиным широко раскрыл рот Алешка Медведев, за ним Бух, и пошла зевота гулять по партам.

«Смотри, пожалуйста, как забавно, — заинтересовался Самохин и нарочно зевнул еще раз. Зевнул и видит: Корягин опять прикрывает осторожненько рот рукой и не может совладать с челюстями. — А кафедра? Почему кафедра не зевает? На каком основании?»

И уставился на латиниста. Но Элефантус сидел как каменный.

«Уж если этот зевнет, так дверь распахнется, как в бурю», — улыбнулся Самохин и живо послал две записки: одну Коряге, другую Медведеву. Обоим написал следующее: «Держу пари. Если заставлю зевнуть Элефантуса — буду всю перемену на вас кататься, а нет — буду вашим конем».

Получил ответ: «Согласны. Пробуй».

Самоха уперся локтями в парту и уставился на латиниста. Долго ждал, пока встретятся глазами. Наконец дождался и осторожно зевнул.

Не подействовало.

Зевнул вторично… У Элефантуса дрогнула челюсть…

«Клюет!» — обрадовался Самохин и зевнул во весь рот.

Элефантус мотнул головой, сжал плотно губы и отвернулся, Тогда Самохин поднялся и спросил:

— Павел Петрович, а как перевести с латинского «котидие экс сомнэ»?

— Экс сомнэ, — начал было латинист, но не договорил, ухватился пальцами за край кафедры и перекосил от зевоты рот.

— Есть! — победоносно подмигнул Самохин друзьям. — Готово!

У Элефантуса даже затылок порозовел от злости. Теперь он понял, какую штуку сыграли с ним.

Решил отомстить. Загудел органом:

— Идите отвечать, Самохин!

Но Самохин сегодня в ударе. Сразу сообразил, что и как.

— Иду, — сказал он весело.

А сам ни с места.

— Что же вы?

— Сейчас… Нога в парте застряла, и, кроме того, сапог еще…

Выбрался и, хромая, медленно пошел к кафедре. Откашлялся и начал:

— Видуа эт галлюс — вдова и петух. Басня. Кроме того, задано по латыни наизусть. Гм… Перевести на русский язык. На русский язык задано перевести устно. Кроме того, задано уметь сделать правильный синтаксический и… и… грамматический разбор басни, выписать все латинские слова и, кроме того, их значение. Видуа — вдова. Галлюс — петух. Я выучил басню наизусть и, кроме того, перевел ее. Слова выписал все в тетрадку. Сейчас я вам покажу ее.

И, снова хромая, поплелся к парте. В парте умышленно долго рылся, копался в ранце.

— Не надо, — сказал Элефантус. — Идите отвечать, тетрадь покажете после.

Но Самоха не дурак. Он делал все, чтобы оттянуть время. Авось, зазвенит звонок, и тогда — спасение. А отвечать? Как отвечать, когда он ни одной строчки наизусть не знает?

— Сейчас-сейчас, — говорил он, — честное слово, тетрадь только что тут лежала. Кто взял тетрадь? — грозно спросил Самохин.

Корягин знал, что никакой тетради у Самохина нет и не было, но, желая поддержать друга, сказал суетливо:

— Да ты ее в книгу положил.

— Верно! — ударил себя по лбу Самохин. — И, кроме того, я книгу положил в ранец. Вот спасибо тебе, что напомнил.

Элефантус потерял терпение.

— Бросьте ваши дурацкие поиски, — приказал он. — Я кому говорю?

Самохин понял, что больше ничем времени не выиграешь, потоптался еще секунду и медленно пошел к доске. Сделал строгое лицо, пожевал губами и начал:

— Видуа эт галлюс. Вдова и петух. Басня. Видуа — вдова, галлюс — петух. И, кроме того…

И таки дождался, нахал, звонка.

— Спрошу в другой раз, — угрожающе сказал Элефантус. — Дылда ты, а не гимназист. Азинус![3]

А Самохин окончательно обнаглел.

— Одну минутку, — сказал он. — Я вам сейчас все басню отвечу. Видуа эт галлюс. И, кроме того…

Но в классе уже поднялся шум, распахнули дверь. Из коридора ворвались голоса и смех. Элефантус надулся и мягко, и тяжко зашагал в учительскую.

А Самохин как стоял, так и остался стоять у кафедры. Расшаркиваясь перед ней, он кривлялся и лопотал:

— Видуа эт галлюс. Вдова и петух. Басня. И, кроме того, харла-барла!

— Дзум-бала! — вырос перед ним Корягин.

Самохин посмотрел на него и сказал строго:

— Лошадь, а разговариваешь. Не имеешь права. Пари забыл? А где буланый?

— И-го-го… — заржал Медведев. И-го-го… — И стал рыть «копытами» землю.

— То-то, не спорьте.

Осмотрев «коней», похлопав их по шее, Самохин отвел Медведева под «уздцы» в угол и приказал:

— Стой и жри овес, а будет муха бить — хвостом отмахивайся.

• Предыдущая
• 6/49
• Следующая