Остров гарантии - Алексеев Валерий Алексеевич - Страница 2

• Предыдущая
• 2/15
• Следующая

– Это надо у класса спросить… – буркнул Борька, но я ткнул его кулаком в бок, и он замолчал.

– Не нужны вы классу, Ильинский, – притворившись, что не слышала, ласково сказала Мантисса. – И Лахов не нужен, и без Мокеева, – она надела очки и уставилась на Шурика так, как будто видела его впервые, – и без Мокеева класс вполне обойдется. Хотите знать, почему?

Мы смотрели на нее исподлобья и молчали.

– Так хотите или вам все равно? – настаивала Мантисса.

Не дождавшись ответа, она вздохнула, полезла в портфель и принялась рыться в своих бумагах.

– Потому что вам не дорога честь коллектива.

Ну, уж тут-то мы совсем сникли. Такие фразы – как липучка для мух: прилипнешь к ним и будешь жужжать весь день, так и не сдвинувшись с места.

– Вы прекрасно знаете, что наш класс один из лучших в районе, – не прекращая своих поисков, озабоченно говорила Мантисса. – Мы не так уж далеки от того, чтобы стать самыми лучшими, то есть занять первое место по успеваемости, активности и дисциплине. С успеваемостью у вас пока все в порядке, и я рада, что вы не даете оступиться Мокееву. Дисциплина в последнее время тоже наладилась, – Мантисса испытующе взглянула на нас сквозь очки, и я подумал: неужели нашли-таки Борькину расческу? – а вот активность ваша… – С горестным вздохом Мантисса положила перед нами на первую парту раскрытую тетрадь: – Посмотрите сюда, здесь как на ладони ваше общественное лицо.

Думается, комментарии излишни.

Общественное лицо представляло собой двойной листок в клетку, на котором по вертикали были написаны фамилии, а по горизонтали – виды выполняемых работ.

Набор нагрузок был невелик: стенгазета «Родная школа», стенгазета «Наш класс», стенгазета «Крокодильчик», группа инструкторов, группа фотомонтажа и концертная бригада. Рядом с каждой фамилией в соответствующей графе стоял аккуратный крестик, иногда два крестика, реже три. Только наши фамилии оставались без крестиков, тут Мантисса была совершенно права.

– Теперь вы поняли, – помолчав, сказала Мантисса, – что коллектив не простит вам, если мы уступим первое место? В нашей школе у нас нет соперников, это правда…

Ну еще бы: Мантисса еще год назад разбросала по окрестностям всех наших двоечников и хулиганов. Трое в «Б», двое в «В», двое в «Г» и еще четверо перешли в другую школу.

– Но вот в двести девяносто второй «А» класс имеет стопроцентную, как и у нас, успеваемость. Так что нам по этому показателю их уже не обогнать.

«А может, попробуем?» – подумал я, но промолчал.

– Мы нащупали их слабое место, – с жаром продолжала Мантисса, – треть учеников у них совершенно не охвачена поручениями. А у нас, как видите, почти каждый второй несет по две, а то и три нагрузки. И только вы – как омертвевшая ткань на теле класса…

– Да ничего не омертвевшая! – обиделся Борька. – Подумаешь, дело какое!

– Он притянул к себе тетрадь. – Мы хоть сейчас найдем себе нагрузку, если за этим дело стало.

Шурик подсел к нам за парту, и мы склонились над тетрадью. Перспективнее всего был хоркружок. В крайнем случае, там можно подвывать и без голоса. Но хоркружок был забит до отказа. Я никогда не думал, что у нас такой голосистый класс. Драмкружок не подходил: все роли в «Горе от ума» были уже разобраны, а затевать ради нас новый спектакль никто не станет. В стенгазете «Наш класс» трудилось семь человек – то есть каждый пятый, а поскольку рисовал и писал всю газету один Гугуев, нам было стыдно туда проситься.

Газета «Крокодильчик», хотя в ней числилось пять сотрудников, существовала лишь в воображении Мантиссы, и виноваты в этом были косвенно мы: я предложил назвать наш сатирический листок «Розочкой», и Борька уже нарисовал шапку первого номера (ярко-красный злорадный цветок с длинными кривыми шипами), но Мантисса вмешалась и отменила название по причине его нездоровой сентиментальности. Поскольку Мантисса осталась непреклонной, класс обходится с тех пор без своего сатирического органа.

Группа фотомонтажа меня устраивала больше всего: работа тихая, сидячая, располагающая к размышлениям. Идея Мантиссы была подготовить монументальное полотно на тему «Широка страна моя родная». На каждое слово

– картинка.

Допустим, «Широка» – картина Шишкина «Рожь», «страна» – карта строек пятилетки, «моя» – вид на нашу школу, «родная» – мама с малышом. Дальше первой строки дело не пошло: монтажники споткнулись на слове «много». В разгар творческих споров к ним явился Борька Лахов и сразу раскидал всё по местам: «Много» – первомайская демонстрация, «в ней» – картина Пименова, кажется, «По Москве», ну, а «лесов, полей и рек» любой дурак может наклеить.

На слово «я» он, не задумываясь, предложил свое фото. От этих идей монтажники смутились и пребывали в смущении очень долго, пока на них случайно не набрел сам директор школы. Он просмотрел все, что было сделано, удивился, а удивившись, попросил работу эту прекратить навсегда. Так что группа монтажников работала, но не действовала, чем Мантисса была очень огорчена.

– Может, нам в инструктора податься? – робко сказал Шурик.

– Инструкторов у нас и так достаточно, – устало ответила Мантисса. – Все хотят малышами командовать, и никто не хочет нужное дело делать. Вот, например, «Клуб любителей шутки» – у меня пустует эта графа. Ребята вы остроумные, веселые. Организуйте клуб, как в двести девяносто второй.

– Это что, из «Крокодила» анекдоты вырезать? – уныло спросил Шурик, и по реакции Мантиссы мы поняли, что он как в воду смотрел.

– Ну хорошо, – сухо сказала Мантисса. – Я вижу, трудно вас чем-то заинтересовать. Предлагайте сами, я слушаю.

Это был ход наверняка. Как будто мы никогда ничего не предлагали! Да мы всю жизнь только этим и занимаемся. Клуб «Галактика» не пошел: слишком много лампочек понадобилось на звездное небо, и завхозу это дело не понравилось.

Газета «Антимир», где все наоборот, чтобы ни одного слова правды, тоже наша идея. О «Розочке» тем более нечего говорить. «Какие-то идеи у вас все набекрень, – сказала нам однажды Мантисса. – Нет чтобы предложить что-нибудь существенное: «Клуб русской лирики восемнадцатого века», например. Было бы очень интересно: ведь мы ее так плохо знаем. Нет, все их тянет в какое-то прожектерство…»

Мы, видимо, слишком долго молчали, и Мантисса покраснела от негодования.

– Эх вы!.. – вздохнула она наконец и встала. – Противно с вами разговаривать! Ничего не делают, ни о чем не думают, ничего не хотят…

Идите, механические вы граждане…

– Давайте кинем в шахматишки, – потягиваясь, сказал Борька. – А то ведь сдохнуть можно от безделья. Слышишь, Шурка? Разок тебя обштопаю – и тебе полезно будет, и мне приятно.

– Ладно, – согласился Шурик. – Играем на жвачку.

Сказал – и посмотрел на меня. Я медленно поднял глаза. Шурик, скромненький, тихий, в Борином старом костюмчике, встретил мой взгляд и завял.

Стало тихо. Я встал с кресла, подошел к книжным полкам, нашел «Виды Исландии» и начал рассматривать.

– Ладно, – сконфуженно сказал Шурик, а я стоял к нему спиной, – не на жвачку. Пусть тот, кто проиграет, выйдет на балкон голышом и прокричит: «Я Тутанхамон!»

– Иди ты, холодно, – поежился Борька. – Лучше на жвачку.

Я сел от них подальше, на диван, загородился книгой. Мне очень это дело не нравилось. Если Шурик и был человеком второго сорта, то только для Борьки, не для меня. Он был довольно хилым, низкорослым, страшно ленивым, отчего и в школе с трудом «успевал», и мы с Борькой по всем статьям его опекали. Самой судьбой ему предназначено было стать у нас мальчиком на побегушках, но он не стал. Даже Борька не осмелился бы им помыкать. И не только потому, что я не позволил бы. Имелось в Шурике что-то такое, что в старину называли «божьей искрой». Никто так не умел рассказывать, как Шурик: из ничего, с пустого места, с одной-единственной фразы. «В четыре часа утра к острову прокаженных медленно подошла тяжело груженная шхуна»,

• Предыдущая
• 2/15
• Следующая