Огненная дорога - Бенсон Энн - Страница 1

• 1/126
• Следующая

Мэрил Глассман провела основательные, великолепные исследования средневековой Франции, без чего мне не удалось бы создать соответствующие реалиям и одновременно живые характеры персонажей четырнадцатого века. Чудесные люди из «Делакорт-пресс», в особенности мой драгоценный редактор Джеки Кантор, помогли реализации этого очень трудоемкого проекта, однако сам факт его осуществления был бы невозможен без Дженифер Робинсон, Питера Миллера и Делин Кормени из «PMA Literary» и «Film Management». Друзья и семья своей поддержкой внесли неоценимый вклад и подарили мне огромную радость. Я благодарна всем, кто так или иначе помогал мне на пути.

Когда Алехандро Санчесу последний раз довелось читать на том языке, каким написана лежащая перед ним рукопись? Спросонья вспомнить никак не удавалось.

«В Испании… — подумал он. — Нет, во Франции, когда я впервые оказался здесь. Ах да, — вспомнил он, — это было в Англии. Письмо отца, которое он оставил, когда мы спасались бегством».

Он силился мысленно вернуться в то время, сорвать завесу лет, поскольку под горькой мудростью зрелости скрывалась свежая пылкость мальчика, каким он был в пору, когда под испытующими взглядами родных изучал эти буквы при свете свечи. Он получал удовольствие от этого занятия, хотя сверстники его роптали.

«Что толку заучивать все это? — говорили они. — Скоро нас все равно заставят говорить по-испански».

«Если не убьют прежде», — думал он тогда.

С первой страницей было покончено, буквы наконец сложились в слова. Он почувствовал гордость, столь знакомую по воспоминаниям о том маленьком мальчике, и страстное, никогда не умирающее желание похвалы. До самой глубины своей бессмертной души он хотел продолжать, однако смертное тело, похоже, было полно решимости лишить его этого удовольствия. Что будет дальше? Он проснется в холодной лужице собственной слюны, с промокшей рукописью под щекой? Или, пока он спит, уронив голову на грудь, свеча догорит и воск закапает страницы? Нельзя допустить ни того ни другого.

Он вернулся к рукописи и перечитал то, что только что перевел. Символы, чистейшим золотом аккуратно выведенные на странице, читались справа налево.

«Еврей Авраам, принц, жрец, левит, астролог и философ, ко всем евреям, гневом Господа рассеянным среди галлов, с пожеланием здоровья».

Страницы сии, утверждал аптекарь, таят в себе великие секреты. И только огромная нужда, уверял этот мошенник, заставляет его расстаться с таким сокровищем. Услышав это, молодая женщина, которая называла Алехандро Санчеса «pere»,[1] достала из кармана юбки золотую монету и обменяла ее на книгу. Недаром, значит, он настаивал на том, чтобы она всегда носила золото с собой, если ей случится отправиться куда-то одной. На этот раз Алехандро послал ее в аптеку за травами, а вернулась она с листками совсем другого рода. Она понимала, что это будет значить для него.

Он бросил взгляд на женщину, спящую у противоположной стены маленького дома, где они сейчас жили, улыбнулся и пробормотал:

— Значит, я хорошо тебя учил.

Молодая женщина зашевелилась. Зашуршала солома, и мягкий голос произнес нежно, но с укоризной:

— Pere? Ты все еще не спишь?

— Да, дитя, — ответил он, — твоя книга не отпускает меня.

— Я больше не дитя, pere. Называй меня «дочка» или по имени, как тебе больше нравится. Но не «дитя». И это твоя книга, хотя я начинаю жалеть, что купила ее для тебя. Ложись-ка спать и дай глазам отдохнуть.

— Мои глаза и так слишком много отдыхают. Они изголодались по тому, что написано на этих страницах. И не стоит жалеть об этой покупке.

Она приподнялась на локте и потерла лицо, прогоняя сон.

— Нет, я буду жалеть, если ты не внемлешь собственному предостережению о том, что долгое чтение губит глаза.

Сквозь полутьму он вглядывался в лицо молодой женщины, ставшей такой прекрасной, такой решительной, сильной и справедливой. Сейчас в ее облике оставался лишь легкий налет детского, но вскоре, понимал Алехандро, и это исчезнет — вместе с невинностью. Однако пока девичий румянец все еще цвел на ее щеках, и Алехандро втайне желал, чтобы он сохранился как можно дольше.

«Она стала совсем взрослой», — вынужден был признаться он самому себе. И понимание этого вызвало знакомое чувство, природу которого ему никогда не удавалось выразить словами, хотя, как он думал, «беспомощная радость» было ближе всего. Это чувство притаилось в его сердце с того самого дня десять лет назад, когда судьба вручила ему эту малышку, чтобы он вырастил ее; и становилось все отчетливее по мере того, как выяснялось, что, несмотря на все свои обширные знания, он подготовлен к этой роли не лучше любого необразованного простолюдина. Некоторые мужчины, казалось, каким-то образом знали, что и когда делать, но он не мог похвастаться, что выполняет родительские обязанности с естественной непринужденностью. Ему казалось, это жестокая шутка Бога — что «черная смерть» скосила так много женщин, ведь именно они наряду с врачами трудились, облегчая страдания своих умирающих мужей и детей, и поэтому во множестве погибали сами. Алехандро предпочел бы, чтобы умерло больше священников. Выживали в основном те, кто ради самосохранения запирался и не выходил из дома, пока их самоотверженные собратья гибли, помогая людям. И таких, кто думал лишь о самом себе, было оскорбительно много.

Он делал для девочки все, что мог, в одиночку, без жены, поскольку не хотел пятнать память о женщине, которую любил в Англии, женитьбой по расчету. И Кэт никогда не жаловалась на недостаток материнской заботы. Сейчас она стояла на пороге прелестной женственности и была готова в любой момент перешагнуть через него. Выросшая без материнской ласки, под опекой беглого еврея, она каким-то образом превратилась в ангельское создание, внушающее благоговение.

Прекрасное создание заговорило снова.

— Пожалуйста, pere, умоляю, прислушайся к голосу разума. Ложись спать. А иначе, когда ты состаришься, мне придется читать тебе.

Эти слова заставили его улыбнуться.

— Может, Бог в своей мудрости дарует мне долгий век, я доживу до этого, и ты тогда все еще будешь со мной. — Он бережно закрыл рукопись. — Однако ты права, нужно поспать. Меня так и тянет прилечь.

Он отодвинул книгу в сторону, чтобы не закапать ее воском, оградил рукой пламя свечи и вдохнул, чтобы задуть ее.

И тут в дверь постучали.

Обе головы одновременно повернулись на стук, и Кэт испуганно прошептала:

— Pere? Кто…

— Ш-ш-ш, дитя… молчи, — прошептал он в ответ, замерев в кресле.

Стук повторился. Потом послышался мужской голос, полный решимости.

— Умоляю, мне требуется помощь целителя… аптекарь послал меня сюда.

Алехандро бросил тревожный взгляд на Кэт, которая сидела на соломенной постели, дрожа и натянув до подбородка шерстяное одеяло. Наклонившись к девушке, он прошептал:

— Откуда он узнал, что я целитель?

— Он… Он думает, что это я целитель!

— Что за чушь?

— Надо же мне было что-то наплести аптекарю, pere! — отчаянным шепотом ответила она. — Он так и сыпал вопросами. И это вовсе не чушь — ты сам учил меня искусству исцеления. Чтобы удовлетворить его любопытство, я и сказала, что я…

— Целительница! — снова послышалось из-за двери. — Пожалуйста! Заклинаю, откройте! Нам необходима ваша помощь!

Алехандро хотелось просто отечески пожурить ее, погрозить пальцем, сказать, чтобы никогда больше не вела себя так глупо, — и покончить с этим. Так бы и произошло, если бы не незнакомец за дверью.

— Почему ты ничего мне не рассказала? — спросил он.

— Я подумала, что в этом нет нужды, pere, — торопливо объяснила она. — Когда аптекарь спросил, зачем мне травы, я сказала, что училась искусству исцеления. Поэтому он и показал мне книгу. Клянусь, я ни словом не обмолвилась о тебе.

• 1/126
• Следующая