Кыш и Двапортфеля: Повести - Алешковский Юз - Страница 35

• Предыдущая
• 35/64
• Следующая

— Это дикий пляж, — сказала мама.

Кыш первым подбежал к воде, лизнул её, фыркнул; в этот момент как раз набежала волна, но он ухитрился подпрыгнуть и отбежать. Отбежал, улёгся между двух камней и стал следить за волной. Он думал, что она с ним играет, но подойти поближе боялся.

Мы устроили навес из простыни и пять минут загорали, ворочаясь с боку на бок. Потом пять минут сидели под навесом, а уж когда у меня сил больше не было терпеть — так хотелось купаться, — пошли в море.

— Кыш, — позвал я. — Иди сюда! — Но он, поджав хвост, забрался в тенёк под простыню.

Босиком по камешкам идти было больно. Я кому-то наступил на ногу, отскочил, испугавшись, в сторону и упал на дремавшую женщину. Мама за меня извинилась. Я вошёл по пояс в воду, снова поскользнулся, упал, начал барахтаться и орал:

— Море! Море! Ура!

Мама велела мне сесть и сидеть в воде на одном месте, пока она сплавает до оранжевого шара, и не нарушать тишины.

И это было здорово: сидеть в море, перебирать руками камешки и держаться за большой камень, когда набегает и толкает в грудь волна. Мама, доплыв до шара, помахала мне рукой и поплыла обратно, а Кыш так больше и не подошёл близко к морю.

Вылезать из воды мне не хотелось, но мама сказала:

— На первый раз хватит. Пошли обедать. Ужас как есть захотелось!

Мы с Кышем сразу почувствовали голод: он облизнулся и навострил уши, а я сглотнул слюнки.

Сначала мы купили в магазине и накормили Кыша кусочками его любимого трескового филе. А потом он нас ждал, привязанный к дереву около «Пельменной».

Когда мы вышли оттуда, я увидел, что Кыш успел подружиться с большим псом шоколадной масти. Но Кыш закрутил поводок вокруг дерева, а обратно раскрутиться не мог и тихонько тявкал: просил пса о помощи. А пёс стоял над Кышем, доброжелательно виляя хвостом, и соображал, чего от него хотят. Я отпустил Кыша с поводка. Он стал припадать на передние лапы, приглашая пса повозиться, потом рванулся с места, думая, что его будут догонять, потом вернулся и с удивлением посмотрел на невозмутимого пса: «Что же ты за собака, если не хочешь играть?»

— Ему не до игры, — сказала мама. — Он старик. И между прочим, это пойнтер. Охотничий чистокровный пёс. Красавец.

— Как же он сюда попал? — спросил я вышедшую из «Пельменной» официантку.

— Бездомный. Третий год здесь бродит. Мы его не обижаем. Даже заелся немного. Конфеты любит. Купите и скажите ему: «Пиль!» Циркач, а не собака!

Мама купила в ларьке две карамельки, а я сказал псу:

— Пиль!

Лежавший на асфальте пёс мгновенно вскочил на ноги, весь подобрался, подогнул одну лапу и стал похож на бронзовую собаку, стоящую на мраморной подставке на папином письменном столе. И на него засмотрелись прохожие — так он был красив в стойке и не казался в этот миг обрюзгшим стариканом. Постояв немного, он устало присел и поднял морду вверх: ждал конфетку. Я бросил ему две карамельки. Он поймал их на лету, одну загрыз, а другую положил около Кыша.

«Можно, я съем?» — спросил у меня Кыш.

— Ешь, — сказал я, чтобы добрый пойнтер не думал, что Кыш брезгует его угощением. И мне стало почему-то грустно, словно я час назад не радовался морю и не был счастлив, что приехал в Крым. У мамы тоже был расстроенный вид. Она сказала, вздохнув:

— Алёша! Кыш! Пошли домой.

Кто-то ещё крикнул псу: «Пиль!», но он не сделал стойку, улёгся под деревом и задремал.

— Он умный, — сказала маме официантка, — выступает редко и не перед каждым. Ваш мальчик ему понравился.

— Это не я понравился, а наш Кыш, — сказал я.

По дороге домой мы заглянули в «Хозяйственные товары». Мама стала спрашивать у продавца, почему в магазине нет стирального порошка, а я увидел Федю Ешкина, который рассматривал банки с масляной краской. Я подошёл и спросил:

— Федя, как там наш папа Сероглазов?

— Сероглазов лежит. Профессор сказал, что у него хроническое голодание! Что же вы довели человека? Он у вас тонкий, звонкий и прозрачный. Истощённый в прутик.

— Мама! Мама! — испугавшись, крикнул я. — Папа голодает! Он истощённый, оказывается! Профессор сказал!

— Что за чепуха? Почему ты кричишь в магазине? Почему папа голодает? Он же хотел есть, — сказала, подойдя, мама.

— Хроническое у него голодание. Врач установил, — подтвердил Федя и спросил у продавца: — Почём белила?

— Вам какие?

— Любые, — сказал Федя.

— Что красить-то собираетесь? — вежливо допытывался продавец.

— Да ты мне продай белила и кисточку. Не всё ль тебе равно, что собираюсь красить. Дверь! Вот что! — сказал Федя.

Я подумал: «Странно! Зачем ему белила?» Мама, что-то купив, тревожным голосом позвала меня:

— Алёша! Идём к папе!

Кыш сидел на улице около входа, окружённый ребятами. Среди них были двое мальчишек из пионерского патруля. Это они просили нас при въезде в Алупку уважать природу, не жечь в лесу костров и не сорить на пляже.

— Какой породы? — спросил один из них про Кыша.

— Секретная овчарка, — ответил я.

— Не выхваляйся, — сказал другой мальчишка. — Хвальба.

«Гавв! Аав!» — прикрикнул на него Кыш.

Мы догнали маму. Я спросил у неё, как правильно говорить: «хвальбов» или «хвальб», но она сказала, что я всегда пристаю с трудными вопросами в самое неподходящее время, и не ответила. Она стала вспоминать, как папа много раз уходил утром на работу не позавтракав и как он ложился спать не поужинав, если в моём дневнике были двойки или замечания по поведению.

— И ты, и я, — сказала мама, — толстокожие, бездушные существа. Ведь папа таял буквально на наших глазах!

В седьмую палату нас сначала не пустили, но мама таким голосом сказала сестре-хозяйке, что в тяжёлую для папы минуту его жена и сын должны быть с ним рядом, что сестра-хозяйка сама проводила нас к папе. А Кыша я привязал к столбику на газоне.

Мы на цыпочках зашли с мамой в седьмую палату. Папа лежал в чёрно-белой полосатой пижаме у окна и печально смотрел на завитки жёлтой колонны. Одна его рука безжизненно свисала с края кровати, другой он крутил пуговицу. Сестра-хозяйка сочувственно покачала головой. В палате, кроме нас, больше никого не было.

Мама молча села на стул и с большой болью стала смотреть на папу. Папа глазами сказал мне: «Здравствуй!» А маме слабо улыбнулся. Мне тоже было его жалко, и я вспомнил, как он много раз говорил нам: «Не трепите мне, пожалуйста, нервы, а то я рухну в один прекрасный момент…» И вот этот совсем не прекрасный момент наступил. Папа лежал, худой и небритый, и, улыбаясь из последних сил, смотрел то на меня, то на маму. Потом он сделал попытку присесть, но не смог и, застонав, рухнул обратно на подушки.

— Ты уж лежи и не двигайся, — сказала ему мама.

Но папа, к нашему удивлению, вдруг вскочил с кровати и строго спросил маму:

— Что значит: «Ты уж лежи и не двигайся»?

— Нас сообщили, что ты… хронически истощён, — растерянно ответила мама. — И что тебе это сказал профессор.

— Кто вам сообщил? — так же строго спросил папа.

— Федя. С нами ехал который, — сказал я.

— Ну я ему дам жизни за передачу информации! — папа погрозил кулаком кровати, под которой лежали какие-то верёвки и железные крючки. Я понял, что это кровать Феди.

Погрозив кулаком, папа рухнул на кровать и захохотал, наверно, вспомнив, с какой болью и жалостью мы с мамой на него смотрели.

— Я действительно истощён, — вытерев слёзы, сказал он. — И у меня хроническое голодание. Но мышечное!!! Мои мускулы одрябли без движенья! Вот до чего меня довела умственная работа. Понятно?

— А что же ты лежал тихий и грустный, словно помирал? — спросила мама.

— Я объелся за обедом. Здорово кормят, — объяснил папа.

— Жена, пройдите из палаты, пройдите, — обиженно, как будто мы её нарочно разыгрывали, сказала сестра-хозяйка. — Нехорошо обманывать персонал.

• Предыдущая
• 35/64
• Следующая