Опасный возраст - Хмелевская Иоанна - Страница 40
- Предыдущая
- 40/77
- Следующая
— Такой хороший пергамент пропадет…
А в конце церемонии мы прицепили им к машине — разумеется, украдкой — цепочку от лампы с множеством металлических украшений, консервных банок, кусочков жести, колокольчиков и другого мелкого металлолома. Януш, весь бледный, торопил водителя — побыстрее уехать от костела и вырваться из рук дорогих друзей.
Меня перевели на службу в горпроект «Столица» на Крулевской, там я подружилась с Эвой и Тадеушем, которые от случая к случаю выступают в нескольких произведениях. Впервые в "Колодце предков".
В новой мастерской на меня свалили всякую чепуху: для какой-то рабочей столовки в Гродиске Мазовецком я доделывала санузлы; обследовала состояние строений, назначенных на снос или для ремонта на Броней. Безнадежные занятия. Более интересная работа — концепция расширения Института биологии в университете, где мне довелось пережить нелегкие минуты.
Мое отношение к гусеницам и всяким иным извивающимся тварям не изменилось, по-прежнему не могла их видеть. А там, в этом институте, меня водили повсюду — я уточняла необходимые перестройки в помещениях и в одной из комнат наткнулась на сцену, которая разве что в кошмаре присниться может. Два желтопузика пытались сожрать крупного земляного червя. Один желтопузый идиот разевал пасть на среднюю часть обеда, укусить не удавалось, потому он как бы лизал свой обед. Второй оказался умнее, начал с хвоста, а может быть, с головы, во всяком случае с какого-то конца. Благодаря этому обеду я впервые сориентировалась, где у червяка перед, а где зад, однако вовсе не мечтала об этом узнавать, а потому застряла столб столбом, наблюдая зрелище, наконец преодолела паралич из-за острой необходимости срочно посмотреть на что-нибудь другое. Оглянулась, с отчаянием отыскивая, на что бы нейтральное взглянуть, и увидела большую банку с овсяными хлопьями. Мне уже было полегчало, как вдруг обнаружилось, что в овсяных хлопьях копошится масса отвратительных красных червячков и все содержимое банки мерзко шевелится. Что я пережила, все мое. К горлу подкатила тошнота, и я выскочила из помещения быстрее, чем того требовали служебные цели. Все нужды помещения я описала уже за дверью.
В ходе преодоления служебных задач в Институте биологии я порезала себе руку стеклом в двери, и вовсе не из-за сквозняка — просто самым обычным образом решила убить, наконец, этого Дьявола. Мы возвращались домой с приема у невесты Витека, второй Алиции, сейчас уже его жены, и Войтек, как всегда, успел довести меня до белого каления на лестнице. Следовало убить его сразу же на лестнице, проще гораздо, однако по неизвестной причине предпочла сделать это в квартире. Да, сознаюсь, я жаждала задушить его голыми руками, и не иначе — иной вид его смерти не принес бы мне облегчения. Сбежал от меня и запер застекленную дверь, что случилось потом, не помню, поскольку в глазах у меня потемнело. Когда приехала «скорая», я уже больше злилась на себя, чем на него: надо же быть такой дурой — изуродовать себе правую руку из-за поганого мужика. Вот идиотка, как будто в кухне нет ножа, пестика или других орудий. Просто ослица.
Безумцев Господь Бог милует, в «Скорой» дежурил доктор Венгжин, специалист по хирургии руки, без всяких сомнений лучший в мире. У него оказались с собой личные инструменты. Иглы, которые позже я рассмотрела, походили на изогнутую ресницу. А доктор Венгжин вообще не врач, а художник. Нет, еще лучше, просто не найти соответствующего слова, дабы определить его мастерство. Чинил меня полтора часа, создал невероятный шедевр, при виде коего врачи лишь причмокивали в экстазе. Венгжин спас мне руку, все могу делать, трудно только писать, поэтому всегда пишу на машинке.
В гипсе проходила семь недель. Естественно, получила больничный лист, да что из того — концепция расширения и перепланировки Биологии имела сроки, и я лично за них отвечала. Поэтому приходила в мастерскую и диктовала машинистке текст по своим заметкам, опоздала всего на неделю.
С помощью этого гипса мне удастся наконец кое-какие события разместить в хронологической последовательности. Прежде всего выплывает эпизод, как я надрызгалась у Тадеуша. И снова перестаю понимать, что, когда, почему. Именины Тадеуша приходятся на 28 октября, во всяком случае, многие годы я считала эту дату его именинами, оказалось, ничего подобного: празднование состоялось поздней весной. Тут я уже уверена. После того как сняли гипс, я уехала летом в отпуск и разрабатывала руку во Владиславове, а позднее начались съемки "Лекарства от любви",и на снимках видно, что еще лето или только-только начиналась осень. Выходит, были не именины, а какое-то другое празднество.
Приемы у Тадеуша для меня весьма памятны — приходилось волочь к нему мою гладильную доску. У Тадеуша мебели не было, кроме чертежной доски на козлах, служившей по мере надобности столом. Посадочных мест не имелось тоже, проблема решалась просто, складывались две высокие кипы старых фотокопий, на них укладывалась моя доска, на ней усаживались шесть человек средних габаритов. Что касается тяжести, доска могла выдержать и гораздо больше.
В описываемый вечер о доске речи не шло, рука моя была в гипсе. Сидела я на низеньком табурете и спорила с кем-то насчет бриджа, с кем, понятия не имею; речь шла о бубнах — что следует объявить, если на руках девять бубен, начиная с дамы, а сбоку мелочь. Я настаивала, следует объявить три бубны, собеседник придерживался иного мнения, в пылу спора я от волнения то и дело пила, мне подливали — рюмка стояла под рукой. Последнее, что помню, — Эва, благостно спавшая в углу на куче фотокопий.
От Тадеуша я несомненно ушла, ибо вдруг оказалась совсем в другом месте. Место, где бросила якорь, произвело на меня огромное впечатление. Прибыла туда в обществе одного из коллег, с кем именно, головы на отсечение не дам, дискуссия застряла, кажется, все на той же точке, а место пребывания запомнилось великолепно, в поисках его позже я всех знакомых чуть до удара не довела.
Представьте себе: большая комната, как бы двухъярусная, на более высокий ярус ведет одна ступень, внизу длинный стол красного дерева, идеально полированный, небось старинный-престаринный, ампир какой-нибудь, за этим ампиром я и сидела во время диспута.
Чего только не предпринимали мои знакомые, чтобы отыскать эту комнату и этот стол. Подробностей сообщить я не могла, лишь неистово настаивала на своем, а обладатель стола так и не нашелся. Ревизовали все возможные дома — ни комнаты, ни стола так не отыскали и по сей день, а я клянусь головой — были.
А сейчас гвоздь эпизода. Сидела, значит, я за этим спорным столом, а утром проснулась в собственном доме, на собственной тахте, в постели, в ночной рубашке, тщательно умытая, без всякой косметики на физиономии, в квартире, запертой на засов изнутри. Ключи лежали на буфете. Замка с защелкой у меня не было, никто не мог со мной войти, помочь, а после уйти, захлопнув дверь на автоматический замок. То есть выходит, все сделала сама. Можно бы предположить, что основательно набальзамированная личность выполнила все по привычке, но постель лежала в ящике тахты, а правую руку я лелеяла в гипсе!!!.. Как же все это сделала? Коллега, довезший меня до дому, на коленях присягнул: поставил меня перед дверью, проверил, попала ли ключом в замок, послушал, заперла ли за собой дверь, и удалился. Дома никого не было, Войтек где-то шастал, возможно, в командировке, а может, у семьи, не помню, куда подевались дети, во всяком случае, вывод один: с перерывом в биографии и с рукой в гипсе я провернула неподъемную работу.
А теперь придется несколько попятиться назад — из вспоминаемых лет у меня как-то выпал Влодек. Тот самый субъект, то и дело поминаемый в этой книге, который сперва ворвался в груецкий подвал с сообщением — рвется, мол, шрапнель, и вошла русская армия, а после завел во Владиславове звероферму пушнины и нормальный дом, овдовел, и наконец после моего развода мы подружились, хотя по возрасту он находился где-то на полпути между мной и моими родителями, несколько позже он женился на Боженке, которую я в дальнейшем не пощажу.
- Предыдущая
- 40/77
- Следующая
