Твари Господни - Мах Макс - Страница 8

Лиса ушла, но Кайданову торопиться было некуда. Если честно, ему просто некуда было идти, но, главное, незачем. Пока она была рядом, ему вполне удавалось держать себя в руках, но, как только Алиса ушла, все, что Герман тщательно прятал от нее, а значит, и от себя тоже, разом обрело свободу. И если попытаться сформулировать то, что он сейчас чувствовал, то самым подходящим определением для этого было бы слово "обреченность".

Это был конец. Ни о каком начале – чтобы там ни плел старый дурак Иаков – не могло быть и речи, потому что не с чего было начинать. Сегодня рухнуло все, чем Кайданов жил, что составляло стержень и смысл его существования, даже если сам он прежде об этом не задумывался. Кто же думает о сердце, пока оно исправно качает кровь? Абсурд! Но сейчас, бродя по городу, который на поверку оказался просто огромным, встречая множество странных людей, с которыми не мог и не хотел говорить, Кайданов смог наконец осознать весь ужас того, что открылось ему в разговоре со стариком, и оценить, глядя, как бы со стороны, истинные размеры произошедшей с ним катастрофы. В одночасье он потерял все: родину, дом, даже собственное имя, превратившись из гражданина, ученого, члена общества в бесправного изгоя, объявленного к тому же вне закона. Конечно, он не был первым, на чью долю выпали такие испытания. Но дела Кайданова, личные его дела обстояли даже хуже, чем у многих и многих несчастных, хотя бы, потому что он не мог – даже если бы захотел – предать, скажем, свою родину и стать новым "власовцем". С той стороны границы, как он теперь знал, дела обстояли не лучше, а возможно, даже и хуже. Ведь там он был еще и чужим. Оставалась, правда, одна маленькая лазейка в той стене, что выросла вдруг между ним и другими – обычными – людьми. Он мог закрыть глаза на жестокую правду того кошмарного мира, в котором неожиданно для самого себя оказался, на всю подлость того, что, оказывается, творилось вокруг него уже не первый год, и найти способ предложить свои услуги "родной коммунистической партии". Все-таки Кайданов, как ни крути, был кандидатом наук, мог бы и пригодиться. Вот только даже думать о таком, было противно. Это было, как сдаться немцам и, спасая свою шкуру, пойти служить расстрельщиком в зондеркоманду. Однако, если не это, то, что ему, собственно, оставалось? Уйти в тайгу? Куда-нибудь в глухие места, которых достаточно еще оставалось и на Русском севере и за Уралом, и прятаться там, надеясь, что на его заимку не наткнутся сдуру какие-нибудь геологи, которые отправляются в путь за туманом, а не за длинным рублем? И это жизнь?! Но если не это, тогда что? Жалкое прозябанье в подполье, которого, впрочем, как сказал старик, на самом деле не существовало, и которое еще только предстояло создать, потому что даже с его, Германа, новыми талантами, в одиночку на нелегальном положении долго не продержаться, ни здесь, ни там. Нигде.

Все это действительно было ужасно. Впрочем, "ужасно" – не то слово, но лучшего у Кайданова просто не нашлось. То, что с ним случилось, являлось настоящей человеческой трагедией, из тех, о которых раньше он только читал или слышал, а теперь вот сам стал ее участником. Да, нет, куда там! Не участником, а главным действующим лицом. Но, если всего этого было мало, то теперь, когда бессмысленная ярость, бушевавшая в его сметенной душе, несколько перекипела, выяснилось, что самым тяжелым для Кайданова оказалось все-таки не то, что он превратился в бегущую мишень, а то, что с сегодняшнего дня он навсегда был отлучен от науки. Когда это наконец окончательно дошло до него, у Кайданова просто ноги подкосились. У него не оказалось сил даже заплакать, а стоило бы, наверное. Потому что, так уж сложилось, что наука являлась главным в его жизни, и, если со всем остальным – даже с потерей Лисы – можно было, если не смириться, то все-таки как-то жить, то без единственного по-настоящему любимого дела жизнь Кайданова просто теряла смысл и содержание. Она лишалась ценности, вот в чем дело. Зачем жить, если твое существование сводится лишь к нормальному функционированию биологической системы под условным названием "Герман Кайданов"?

Трудно сказать, чем бы все это закончилось, останься Кайданов еще хотя бы на минуту в городе под "светлыми небесами", но неожиданно пустынная улица, по которой он брел без смысла и цели, вздрогнула и поплыла перед глазами. Воздух стал густым и вязким, как патока, и дышать им стало невозможно, а дома и камни начали стремительно терять материальность, выцветать и превращаться в сизый бесформенный туман. Метаморфоза произошла настолько внезапно и имела настолько драматические последствия, что в душе Германа вспыхнула неконтролируемая паника, мгновенно вытеснившая все другие чувства. И в этот момент до Кайданова донесся чей-то голос, но что говорил человек, скрытый от него туманом, разобрать было невозможно.

– Ну ты и спать, мужик, – весело сказал Борис, когда Кайданов наконец очнулся и, еще не вовсе понимая, где он, и что с ним происходит, сел на полке, вернее попытался сесть, потому что тут же больно приложился макушкой о низкий потолок. – Просыпайся, Герман, труба зовет!

– Который час? – очумело, оглядывая освещенное солнцем купе, спросил Кайданов.

– Почти девять, – хмыкнул с интересом рассматривающий его подполковник. – Одевайся, давай, пока бабцы наши на моцион подались.

Еще не вполне "проснувшись", но, уже вспомнив, где он и почему, Кайданов тяжело вздохнул и, достав из багажной сетки кое-как сложенные ночью брюки и рубашку, стал одеваться, хотя, видит бог, лежа на верхней полке, делать это было очень неудобно. Тем не менее, еще через минуту, он был готов и слез вниз.

– Пить надо умеючи, – подмигнул ему подполковник. – Но особенно важно опохмеляться вовремя и правильно. Держи! – и он протянул Кайданову стакан с налитой в него на четверть водкой. – Ну!

– Спасибо, – вымученно улыбнулся Кайданов, взял стакан и залпом выпил противную, с сивушным запахом водку.

– Закуси! – Борис протянул ему пирожок с капустой, и в этот момент их глаза встретились. У подполковника были карие глаза на выкате, но дело было не в их цвете или форме. Дело было в том, что сейчас на Кайданова смотрели глаза больного зверя, сильного, опасного, но нечастного, раненого, едва ли не умирающего.

Секунду они так и стояли друг против друга – Кайданов с пустым стаканом в руке и протягивающий ему мятый пирожок подполковник – стояли и смотрели друг другу в глаза. Потом Борис отвел взгляд и тихо – почти шепотом – сказал:

– Не делай этого больше, парень, и не таких, как ты, во сне брали.

Август проснулся, едва взошло солнце. Просыпаться в темноте он не любил и давно уже взял себе за правило вставать с первыми лучами восходящего над долиной солнца. Так и поступал, даже если накануне отправился в постель за полночь и не один. Август взглянул мимолетно на продолжающую тихо спать Веронику. Она была прекрасна в своей юной наготе, но принадлежала прошедшей ночи, и в планах наступающего дня ей места не было. Он накрыл спящую девушку шелковой простыней цвета небесной голубизны, и встал с кровати, поставленной в беседке прямо посередине южного парка. Трава под ступнями еще хранила прохладу ночи и была чуть влажной от скудной росы, но благоухающий ароматами цветов и плодов апельсиновых деревьев воздух уже прогрелся. День обещал быть жарким, и Августа это радовало. Он любил тепло и легко переносил жару. Не одеваясь, он быстро и бесшумно пробежал между деревьями, миновал поляну, на которой играли маленькие лисята, и оказался на берегу обширного озера, вернее, пруда, образованного двумя плотинами на неширокой речке, протекавшей через его владения. Не останавливаясь, Август оттолкнулся от земли, взлетел и, задержав себя в воздухе, медленно поплыл над водной гладью. Теплый ветерок овевал тело, внизу сверкала отраженным светом прозрачная, как хрусталь, вода, а на востоке, над высокими деревьями Охотничьего леса вставало солнце, напомнившее Августу – своим цветом и величавой медлительностью – одну старую мелодию, к которой он не возвращался уже много лет. Тень сожаления промелькнула в душе, но он не дал ей задержаться, прервав полет, и нырнув с высоты нескольких метров прямо в манящую прохладой глубину. Глядя сверху, покрытое золотым песком дно казалось близким, но, на самом деле, глубина здесь была внушительная, достигая восьми метров в самом центре чаши пруда. Пройдя насквозь толщу воды, Август коснулся руками дна, зачерпнул и тут же выпустил из рук песок, устилавший дно, развернулся и, не медля, устремился вверх, навстречу сияющему в солнечных лучах небу. Набранная скорость была так велика, что он пулей вылетел из воды, поднявшись в высоком прыжке метра на два, как раз достаточно, чтобы перевернуться и вновь упасть вниз, в нежные и прохладные объятья воды.