Выбери любимый жанр

Чернобыльская молитва. Хроника будущего - Алексиевич Светлана Александровна - Страница 16

Перейти на страницу:

Изменить размер шрифта:

Молюсь я просто… Читаю про себя… Господи, возвах меня! Услыши! Только во зле человек изощрён. Но как он прост и доступен в нехитрых словах любви. Слово даже у философов приблизительно по отношению к той мысли, которую они прочувствовали. Слово абсолютно соответствует тому, что в душе, только в молитве, в молитвенной мысли. Я физически это ощущаю. Господи, возвах меня! Услыши!

И человек тоже…

Я боюсь человека. И всегда хочу его встретить. Хорошего человека. Так-то… Тут или бандиты живут, прячутся, или такой человек, как я. Мученик.

Какая фамилия? Паспорта у меня нету. Забрала милиция… Била: «Чего шляешься?» – «Я не шляюсь – я каюсь». Ещё крепче били. Били по голове… Так что напишите: раб божий Николай…

Уже – свободный человек…"

Солдатский хор

Артём Бахтияров, рядовой, Олег Леонтьевич Воробей, ликвидатор, Василий Иосифович Гусинович, водитель-разведчик, Геннадий Викторович Деменев, милиционер, Виталий Борисович Карбалевич, ликвидатор, Валентин Комков, водитель, рядовой, Эдуард Борисович Коротков, вертолётчик, Игорь Литвин, ликвидатор, Иван Александрович Лукашук, рядовой, Александр Иванович Михалевич, дозиметрист, Олег Леонидович Павлов, майор, вертолётчик, Анатолий Борисович Рыбак, командир взвода охраны, Виктор Санько, рядовой, Григорий Николаевич Хворост, ликвидатор, Александр Васильевич Шинкевич, милиционер, Владимир Петрович Швед, капитан, Александр Михайлович Ясинский, милиционер.

"Наш полк подняли по тревоге…. Долго ехали. Ничего конкретного никто не говорил. Только в Москве на Белорусском вокзале объявили, куда нас везут. Один парень, кажется, из Ленинграда, запротестовал: «Я хочу жить». Ему пригрозили трибуналом. Командир так и сказал перед строем: «В тюрьму или под расстрел пойдёшь». У меня были другие чувства. Все наоборот. Хотелось чего-то героического. Испытать свой характер. Может быть, детский порыв? Но таких, как я, оказалось больше, у нас служили ребята со всего Советского Союза. Русские, украинцы, казаки, армяне… Было тревожно и почему-то весело.

Ну, привезли нас… Привезли на саму станцию. Дали белый халат и белую шапочку. Марлевую повязку. Чистили территорию. День выгребали, скоблили внизу, день – наверху, на крыше реактора. Всюду с лопатой. Тех, кто поднимался наверх, «аистами» звали. Роботы не выдерживали, техника сходила с ума. А мы работали. Случалось – кровь из ушей шла, из носа. Першило в горле. Резало в глазах. Постоянно слышался монотонный звук в ушах. Хотелось пить, но аппетита не было. Физзарядка запрещалась, чтобы радиацией зря не дышать. А ездили на работу в кузовах открытых машин.

Но хорошо работали. И очень этим гордились…"

"Мы въехали… Стоял знак «Запретная зона». Я не был на войне, но ощущение чего-то знакомого… Откуда-то из памяти… Откуда? Что-то связанное со смертью…

На дорогах встречали одичавших собак, котов. Иногда они вели себя странно, не узнавали людей, бежали от нас. Я не понимал, что с ними, пока нам не приказали их отстреливать… Дома опечатаны, колхозная техника брошена… Интересно посмотреть. Никого нет, только мы, милиция, патрулируем. Заходишь в дом – фотографии висят, а людей нет. Документы валяются: комсомольские билеты, удостоверения, похвальные грамоты… В одном доме взяли телевизор на время, напрокат, но чтобы кто-то что-то брал домой, я не замечал. Во-первых, было ощущение, что люди вот-вот вернутся… Во-вторых, это… что-то связанное со смертью…

Ездили к блоку, к самому реактору. Фотографироваться… Хотелось дома похвастаться… Страх был и в то же время интерес непреодолимый: что же это такое? Я, например, отказался, у меня жена молодая, не рискнул, а ребята выпивали по двести граммов и ехали… Так… (Помолчав). Вернулись живые – значит все нормально.

Заступал в ночное дежурство. Патрулируем… Ясная луна. Фонарь такой висит.

Деревенская улица… Ни одного человека… Первое время ещё горел в домах свет, потом свет отключили. Едем – из дверей школы нам наперерез несётся дикий кабан. Или лиса. Звери жили в домах, школах, клубах. А там висели плакаты: «Наша цель – счастье всего человечества», «Победит мировой пролетариат», «Идеи Ленина – будут жить вечно». В колхозных конторах – красные флаги, новенькие вымпелы, стопки тиснёных грамот с профилями вождей. На стенах – портреты вождей, на столах – гипсовые вожди. Всюду военные памятники…Других памятников не встречал. Наскоро слепленные дома, серые бетонные коровники, ржавые сенажные башни… И снова – маленькие и большие Курганы Славы… «И это наша жизнь? – спрашивал я у себя, посмотрев на все другими глазами. – Это мы так живём?» Будто военное племя снялось с временной стоянки… Куда-то унеслось…

Чернобыль взорвал мои мозги… Я стал думать…

"Брошенный дом… Закрытый. Котёнок на окне. Думал, что он – глиняный. Подхожу: живой. Объел все цветы в горшках. Герани. Как он туда попал? Или его забыли?

На дверях записка: «Милый прохожий, не ищи дорогих вещей. Их у нас не было. Пользуйся всем, но не мародёрствуй. Мы вернёмся». На других домах видел надписи разной краской: «Прости нас, родной дом!» С домом прощались, как с человеком. Писали: «уезжаем утром» или «уезжаем вечером», ставили число и даже часы и минуты. Записки детским почерком на листках из ученических тетрадок: «Не бей кошку. Крысы поедят все.» Или «Не убивай нашу Жульку. Она – хорошая.» (Закрывает глаза). Я все забыл … Я помню только, что туда поехал, а больше ничего не помню. Я все забыл … На третий год после дембеля что-то с памятью случилось …Даже врачи не понимают… Деньги сосчитать не могу – сбиваюсь. Скитаюсь по больницам…

Я уже рассказывал или нет? Подходишь и думаешь – дом пустой. Откроешь – один кот сидит … Ну, и эти записки детские…"

"Призвали на службу…

А служба такая: не пропускать в выселенные деревни местных жителей. Стояли заслонами вблизи дорог, строили землянки, наблюдательные вышки. Звали нас почему-то «партизанами». Мирная жизнь… А мы стоим… Одеты по-военному… Крестьяне не понимали, почему, например, нельзя забрать со своего двора ведро, кувшин, пилу или топор. Собрать урожай. Как им объяснить? В самом деле: по одну сторону дороги солдаты стоят, не пускают, а по другую коров пасут, гудят комбайны и молотят зерно. Соберутся бабы и плачут: «Хлопчики, пустите… То ж наша земля… Наши хаты…» Яйца, сало несут, самогонку. Пустите … Плакали по отравленной земле… Мебели…. Вещам….

А у нас служба такая: не пускать. Бабка несёт корзину яиц – конфисковать и закопать. Подоила корову, несёт ведро молока. С ней солдат. Похоронить молоко… Выкопали они тайком свою бульбочку – забрать. И свёклу, и лук, и тыкву. Похоронить… По инструкции… А все уродило на славу, завидно. И красота вокруг. Золотая осень. У всех были сумасшедшие лица. И у них, и у нас.

А в газетах трубили про наш героизм… Какие мы героические парни… Комсомольцы – добровольцы!

А кто мы были на самом деле? Что мы делали? Я хотел бы об этом узнать… Прочитать… Хотя я сам там был…"

"Я – военный человек, мне прикажут – я должен… Я дал присягу…

Но это не все…Героический порыв, он тоже был. Его воспитывали… Он нам внушался ещё со школы. От родителей. И там политработники выступали. Радио, телевидение. Разные люди реагировали по-разному: одни хотели, чтобы у них взяли интервью, напечатали в газете, другие смотрели на все, как на работу, третьи… Я их встречал, они жили с чувством, что совершают героический поступок. Участвуют в истории. Нам хорошо платили, но вопрос денег как бы не стоял. Зарплата моя – четыреста рублей, а там я получал тысячу (в тех, советских рублях). По тем временам большие деньги. Нас потом упрекали: «Деньжища лопатой гребли, а вернулись – подавай им машины, мебельные гарнитуры без очереди». Обидно, конечно. Потому что был и героический порыв…