Источник жизни - Линьков Лев Александрович - Страница 4

• Предыдущая
• 4/25
• Следующая

Сидоров ехал по узкой, крутой тропе. Глубоко внизу лежала Алайская долина. Сквозь просветы в облаках виднелась протекавшая вдоль ее бурная Кызыл-Су.

Весна наступила совсем недавно, но река, размывая песок и глину, уже окрасилась в бледнокирпичный цвет, оправдывая свое название — Красная вода.

По берегам Кызыл-Су зеленели луга ковыля и мятлика, на склонах среди трав виднелись кусты терескена и одинокие березы, храбро взбежавшие под самые облака навстречу стройным, серебристым тяньшанским, елям. Выше, где летом цветут лиловые фиалки и красные маки, еще не стаял снег, подновленный ночной порошей.

У переправы через ручей старшина остановил лошадь и соскочил на землю. От его взора не ускользнули едва приметные в осыпавшейся гальке следы копыт. Много следов. На противоположном берегу были хорошо видны влажные отпечатки копыт. Неизвестные всадники проехали здесь совсем недавно. Лошади, судя по короткому шагу, были тяжело нагружены и устали от дальнего пути.

«Басмачи… Везли оружие». Сидоров снова свернул в сторону.

Остаток ночи Воробьев — начальник заставы Ой-Тал — продремал, сидя за столом. Он вскочил с табурета, едва услыхал за окном цокот копыт.

— Куприна не встретил? — спросил Воробьев у вошедшего старшины. — Я послал его с четырьмя бойцами вам в подкрепление.

— Не встретил, — ответил Сидоров. — Я ехал тропой Раздумья. В Сары-Бае басмачи…

— Веселое дело! — всердцах сказал Воробьев, выслушав тревожные вести.

Обстановка прояснялась и в то же время запутывалась: всю ночь из самых различных пунктов поступали сведения о появлении в горах басмачей. Однако до приезда Сидорова не было известно, что их целые сотни и что они уже так близко. Чего доброго, Куприн угодил к ним в лапы. Будь телефон, все обернулось бы по-другому, о басмачах давно знала бы комендатура. Воробьев с досадой вспомнил о разрушенной лавиной телефонной линии. Раньше июня ее не восстановить.

На заставе осталось всего пятнадцать бойцов. Распылять силы и направлять в кишлаки новых пограничников безрассудно: попадут в засады.

Старшина спешил обратно на пост. Прощаясь с ним, Воробьев сказал:

— Если Куприн не прибыл, уничтожь документы и продукты и пробивайся сюда.

Забыв утолить жажду, Сидоров вскочил в седло и дал шпоры…

Вместе с командиром отделения Куприным на усиление поста Кашка-Су направлялись пограничники Сомов, Охапкин, Багиров и Гребешков.

На рассвете 15 апреля они въехали в расположенный на пути кишлак Сары-Бай и тотчас были окружены тремя десятками басмачей.

Куприн обнажил клинок и врубился в гущу бандитов. Ударами сабель басмачи вышибли у него клинок, а потом и наган.

У Багирова и Сомова сразу были убиты лошади, и не успели пограничники подняться с земли, как их оглушили ударами прикладов.

Гребешков дрался упорно. Ему отрубили правое ухо, поранили шею. У него вырвали шашку и винтовку, но он не сдавался. Цепкие руки обвились вокруг шеи пограничника; он зашатался, но, изловчившись, ткнул два пальца в глаза сжимавшего его басмача. Тот с воплем отскочил; Гребешков побежал. Неожиданно из-за юрты на него прыгнул притаившийся бандит. Гребешков упал, и тотчас в спину ему вонзился кинжал. Он был уже мертв, а его все еще кололи и били.

Дольше всех сопротивлялся Охапкин. Свалив троих басмачей, он вырвался из кольца банды и поскакал в горы.

Внезапно конь оступился и, сломав переднюю ногу, рухнул на землю. Охапкин вылетел из седла. Разъяренные бандиты настигли пограничника и взяли в сабли. Один удар рассек ему пальцы, державшие винтовку, другой обрушился на голову.

Схватив окровавленного бойца за руки и за ноги, бандиты раскачали его и бросили в пропасть…

Вернувшись из Ой-Тала на пост Кашка-Су, старшина Сидоров убедился в своих самых худших предположениях: посланные начальником заставы командир отделения Куприн и четверо бойцов не прибыли. Хорошо еще, что сумел вернуться Иван Ватник. Оставалось одно — выполнять приказ Воробьева.

Сначала старшина сжег все документы, а потом велел вытащить во двор шестимесячный запас продовольствия, облить керосином и поджечь.

С собой Сидоров взял только патроны и ручной пулемет.

Пограничники сумрачно смотрели на пламя, пожиравшее добро, с таким трудом доставленное в горы. С тяжелым сердцем они покидали небольшой дом, ставший им за долгие месяцы зимовки родным кровом.

По одиночке переехав качающийся ветхий деревянный мостик, повисший над пенистым ручьем, пограничники поднялись на высокую скалу, покрытую оленьим мхом, и тотчас увидели басмачей. Путь назад под градом пуль был так же бессмыслен, как прыжок со скалы в пропасть.

— Шашки к бою! — скомандовал Сидоров.

Сбив засаду, пограничники поскакали прямым путем на заставу Ой-Тал, но вскоре их нагнало около сотни басмачей.

Рядом с тропой стоял небольшой домик старой зимовки. Обычно в бураны, в непогоду пограничные дозоры заезжали сюда обогреться, высушить одежду, передохнуть. Сложенный из крепких толстых елей, домик мог служить на первых порах чем-то вроде редута.

Ехать дальше под вражеским огнем было невозможно. Пограничники спешились, бросив коней на произвол судьбы, вбежали в домик, забаррикадировали дверь, заложили окна камнями.

— Мы должны задержать здесь банду, — сказал старшина, — другого пути на Ой-Тал им нет.

Место для зимовки было выбрано очень удачно: прижавшись к отвесной скале почти у самого края глубокого ущелья, она как бы запирала горную тропу, которая здесь так сужалась, что по ней с трудом могли проехать рядом четыре всадника.

Банда попыталась было проскочить мимо зимовки к Ой-Талу, но первые же басмачи, на галопе выскочившие из-за поворота скалы, были сражены пулями Сидорова и Ватника и свалились в пропасть.

До ночи все было спокойно, а ночью, едва молодая луна скрылась за гребнем хребта, начался бой.

В зимовке никто не спал. Пограничники по очереди дежурили у двух окон, превращенных в амбразуры. Николай Жуков первым заметил медленно ползущие по тропе фигуры.

— Стрелять, когда подползут на десять шагов! — приказал старшина. — Товарищи Ватник и Бердников, за мной!

Сидоров понял, что из зимовки можно проглядеть врагов, и решил устроить заслон на тропе.

Прикрыв дверь, три пограничника осторожно выбрались из домика и залегли за камнями, сжимая в руках винтовки.

Тишина была такая, что каждый боец слышал биение своего сердца. Вот где-то далеко в горах сорвалась лавина. Еще не умолк ее гул, как Сидоров выстрелил. Первый из ползущих по тропе басмачей вскрикнул и уронил голову, второй вскочил, но, не успев сделать и шага, свалился, — Бердников стрелял не хуже старшины.

Тотчас открыли огонь из карабинов басмачи, притаившиеся за камнями. Под прикрытием этого огня по тропе поползли новые враги.

Так басмачи трижды пытались пробраться мимо зимовки, но все безуспешно.

Под утро, когда бой утих и Сидоров с товарищами вернулся в зимовку, раздался негромкий, отрывистый стук в дверь.

— Откройте, — послышался тихий голос. — Свои.

Сидоров приоткрыл дверь. Внутрь зимовки вполз молодой киргиз, на спине у него лежал окровавленный человек — пограничник Охапкин, сброшенный бандитами в пропасть за кишлаком Сары-Бай. Он упал в глубокий снег на дне ущелья, и это спасло его.

— Я видел, как они его бросали, — сказал киргиз. — Я комсомолец. Меня зовут Джурабаев, меня отец послал, я — сын Сулеймана.

Охапкину перевязали раны, напоили его водой.

— Куприн попал в засаду, — едва слышно прошептал он.

В конюшне, куда втолкнули избитых и связанных по рукам и ногам пограничников, было темно.

На дверях звякнул замок, голоса басмачей удалились.

— Сомов, как ты? — тихо позвал Куприн.

— Цел я, товарищ командир, голову малость разбил.

— И я жив, — отозвался Багиров.

Перевернувшись на спину, Куприн почувствовал под плечом что-то мягкое.

• Предыдущая
• 4/25
• Следующая