Ухищрения и вожделения - Джеймс Филлис Дороти - Страница 110

У дверей коттеджа стояла миссис Джаго с Энтони на руках. Держала она его довольно неумело. По бокам миссис Джаго жались двойняшки. Райан сразу позвонил в паб с просьбой о помощи, и Джордж Джаго тут же привез жену, чтобы она побыла с ребятишками, пока он вернется. Больше некого было просить. Он, правда, звонил еще Элис Мэар в «Обитель мученицы», но все, чего смог добиться, была запись на автоответчике. Миссис Джаго подняла ручку Энтони и помахала ею — «до свидания!», потом наклонилась и сказала что-то двойняшкам. Девочки послушно помахали тоже. Райан забрался в машину, и двери за ним плотно захлопнулись.

Подскакивая на кочках и мягко покачиваясь, машина проехала по переулку и, выбравшись на узкую дорогу, помчалась в Лидсетт. Вдруг она так резко свернула, что Райана чуть не выбросило из кресла. Санитар, сидевший напротив, выругался:

— Вот идиот чертов навстречу попался! Разве можно на такой скорости ездить?!

Но Блэйни ничего не ответил. Он сидел вплотную к Терезе, она держала его руку в своих, и он вдруг обнаружил, что молится, молится Богу, в которого перестал верить лет с семнадцати, а теперь жаждет достучаться до Него, чтобы Он преклонил к нему слух Свой:

— Не дай ей умереть. Не наказывай ее из-за меня. Я уверую. Я сделаю все что хочешь. Я еще могу измениться, я стану другим. Накажи меня, только не ее. О Господи, пусть она будет жива!

И вдруг он снова оказался на том кошмарном маленьком кладбище, снова слышал монотонное бормотание отца Макки, а Тереза стояла рядом, вложив заледеневшую ладошку в его руку. Земля была укрыта синтетической травой, только один холмик оставался обнаженным, и Райан опять увидел золотистую на срезах землю и снова подивился ее цвету. Он и не знал, что земля Норфолка так богата красками. Белый цветок упал с одного из венков — крохотный, неузнаваемо искалеченный бутон с булавкой, все еще торчащей в обернутом бумагой стебле. Райан тогда испытал почти непреодолимую потребность поднять этот бутон, прежде чем его вместе с землей сбросят в могилу; захотелось отнести цветок домой, поставить в воду и дать ему умереть своей смертью. Пришлось совершить над собой усилие, чтобы стоять прямо, не наклониться за цветком.

Он так и не осмелился это сделать, и бутон остался лежать, пока его не раздавили, а затем и скрыли от глаз первые же тяжелые комья земли.

Райан услышал, что Тереза что-то шепчет, и наклонился к ней так низко, что лица его коснулось ее дыхание.

— Папочка, я умру?

— Нет. Нет!

Он почти выкрикнул это слово, громко отвергая смерть, и почувствовал, как приподнялся со своего места санитар.

— Ты же слышала, что говорил доктор Энтуистл, — тихо сказал он. — Это просто аппендицит.

— Я хочу, чтобы отец Макки пришел.

— Завтра. После операции. Я скажу ему. Он тебя навестит. Я не забуду. Обещаю тебе. А сейчас лежи тихо.

— Папочка, он сейчас мне нужен, перед операцией. Мне надо ему что-то сказать.

— Скажешь завтра.

— А тебе нельзя? Мне надо кому-то сказать. Прямо сейчас.

Он ответил чуть ли не с яростью:

— Завтра, Тереза. Оставь это до завтра. — Через мгновение, ужаснувшись собственному эгоизму, он шепнул ей: — Скажи мне, родная моя, скажи, если тебе это так необходимо. — И Райан закрыл глаза, чтобы она не разглядела в них ужаса и безнадежности.

— Я про тот вечер. Когда мисс Робартс убили, — зашептала она. — Я потихоньку прокралась в развалины аббатства. Я видела, как она бегом бросилась в море. Я была там, папочка.

Он хрипло ответил:

— Это совсем не важно. Можешь мне больше ничего не говорить.

— Но я хочу рассказать. Мне надо было тебе раньше про это сказать. Пожалуйста, папа!

Он положил свою ладонь на ее руку. Проговорил:

— Расскажи мне.

— Там еще кто-то был. Я видела, как она шла к морю. Это была миссис Деннисон.

Облегчение охватило его, заливая волной за волной, словно его омывали теплые воды летнего моря. После нескольких мгновений молчания он снова услышал ее шепот:

— Пап? Ты кому-нибудь скажешь? Полиции?

— Нет, — ответил он. — Я рад, что ты мне рассказала. Только это не важно. Это ничего не значит. Она просто прогуливалась при лунном свете. Я никому не скажу.

— И даже про меня? Что я была на мысу в тот вечер?

— Нет, — ответил он решительно. — И про тебя не скажу. Во всяком случае, пока. Но мы об этом обязательно поговорим, обсудим, что нам надо делать. После операции.

И впервые за весь этот день он поверил, что у них еще будет время — после операции.

Кабинет мистера Копли был в дальней части старого пасторского дома, окнами на неухоженную лужайку и три ряда растрепанных ветром кустов, которые Копли называли «кустарниковой аллеей». Это была единственная комната в доме, куда Мэг ни за что не решилась бы войти без стука. Такое ей и в голову не могло прийти. Считалось, что это только его комната, его святая святых, как если бы он все еще руководил приходом и нуждался в уединении, чтобы спокойно готовиться к еженедельной службе или принимать прихожан, ищущих совета и ободрения. Именно здесь он каждый день читал утреннюю и вечернюю молитву перед конгрегацией, состоящей теперь всего лишь из его жены и Мэг, чьи негромкие голоса отвечали ему и поочередно произносили стихи псалмов. В первый ее день в этом доме мистер Копли сказал ей тихо, но без смущения:

— Я читаю утреннюю и вечернюю молитву в своем кабинете каждый день, но, пожалуйста, не считайте для себя обязательным при этом присутствовать, если только вы сами не захотите.

Она предпочла присутствовать, сначала просто из вежливости, но потом из-за того, что этот ежедневный ритуал, эти прекрасные полузабытые каденции, соблазняющие возможностью уверовать снова, придавали каждому дню желанную форму. Да и сам кабинет, единственный из всех комнат в этом респектабельно уродливом, но удобном доме, казался символом нерушимой надежности, огромной, прочной скалой посреди усталого мира, о которую, словно волны, разбивались и неотступные воспоминания о полной ненависти школе, и мелкие неприятности ежедневного быта, даже ужас, вселяемый в души Свистуном, и страх перед грозящей бедами АЭС. Мэг полагала, что кабинет не очень изменился с того времени, когда первый пастор вступил во владение этим домом. Одна стена была занята книжными шкафами — теологической библиотекой, которой, как думала Мэг, мистер Копли теперь пользовался весьма редко. Старинный письменный стол красного дерева был обычно чист, и Мэг подозревала, что мистер Копли большую часть времени проводит в глубоком кресле у окна, глядящего в сад. Три стены кабинета были увешаны картинами и фотографиями: восьмерка — гонки университетских дней мистера Копли, смешные маленькие шапочки над серьезными молодыми лицами, все юноши — с усами; выпускники теологического колледжа, ожидающие рукоположения; невыразительные акварели в золоченых рамках; отчет какого-то викторианских времен родственника о его путешествии вокруг света; гравюры с изображениями собора в Норидже; неф в Уинчестере; огромный восьмиугольник собора в Или. По одну сторону вычурного викторианского камина находилось единственное в кабинете распятие. Мэг думала, что оно очень старое и очень ценное, но спрашивать об этом ей не хотелось. Тело Христа, напряженно вытянутое в последней агонии, было телом совсем молодого человека; из отверстого рта, казалось, исторгается крик — торжества или, может быть, вызова Богу, покинувшему Его? В кабинете больше не было ничего столь же мощного или тревожащего. Мебель, предметы обстановки, картины — все говорило о порядке, определенности, надежде. Сейчас, когда, постучав в дверь, она стояла, прислушиваясь к мягкому «Войдите!» мистера Копли, Мэг пришло в голову, что она явилась искать утешения в самой комнате в той же мере, как и у ее обитателя.

Он сидел в кресле у окна с книгой на коленях и, когда она вошла, попытался встать, с трудом распрямляя плохо гнущееся тело.

— Пожалуйста, не вставайте, — сказала Мэг. — Я хочу спросить, не могли бы вы уделить мне несколько минут? Я хотела бы поговорить с вами наедине.