Ухищрения и вожделения - Джеймс Филлис Дороти - Страница 12

Между ними так мало было общего. Периодически она помогала ему с делами НПА, но он не мог с уверенностью сказать, насколько глубоко она сочувствует его делу. Однако он знал, что его пацифизм она считает глупостью. Вспомнить хотя бы их разговор сегодня утром…

— Слушай, если я живу по соседству с врагом, у которого имеется нож, ружье и пулемет, а у меня все это тоже есть, я вовсе не стану избавляться от всего этого вперед него. Я скажу ему: валяй брось нож, потом ружье, потом и пулемет. Он и я — одновременно. С какой это стати я первая брошу свое оружие, а его останется при нем?

— Но кто-то же должен начать, Эми. Нужно положить начало доверию. Отдельные люди или целые государства, но мы должны найти в себе силы открыть сердца доверию и, протянув другим раскрытые ладони, сказать: «Смотрите, я безоружен, все, чем я обладаю, — это человечность. Мы все живем на одной планете. Мир полон страданий и боли, зачем нам увеличивать их? Страху не должно быть места на земле».

— А я не вижу, почему бы мой сосед вдруг бросил оружие, если я безоружна, — упрямо возразила Эми.

— А зачем ему тогда оружие? Ему больше незачем тебя бояться.

— Да он просто захочет его сохранить, потому что ему нравится, что он вооружен. И ему, может, захочется в один прекрасный день его применить. Потому что он любит власть и хочет, чтобы я знала свое место. Честно, Нийл, ты иногда кажешься ужасно наивным. А люди такие, какие есть.

— Но мы ведь не можем больше так рассуждать, Эми. Мы ведь говорим не о ножах, не о ружьях, даже не о пулеметах. Мы сейчас говорим об оружии, которое нельзя применить, не уничтожив самих себя, а может быть, и всю нашу планету. Но ты молодец, что помогаешь с делами НПА, хоть и не сочувствуешь нам.

Эми ответила:

— Ну, НПА — это совсем другое дело. Тут я очень даже сочувствую. Просто я считаю, что ты только время зря тратишь на все эти письма, статьи и выступления. От всего этого никакого толку не будет. Бороться с людьми надо их же оружием.

— Но мы ведь уже кое-чего добились. Во всем мире простые люди организуют марши, демонстрации протеста, заставляют власти предержащие услышать свой голос, заявляя, что хотят мира на земле для себя и своих детей. Простые, обыкновенные люди, такие, как ты.

И тут она вдруг чуть не сорвалась в крик:

— Я тебе не «простые люди»! И не называй меня «обыкновенной»! Если и есть на свете простые, обыкновенные люди, я к ним не отношусь!

— Извини, Эми, я вовсе не в этом смысле…

— Тогда нечего было так говорить.

Единственное, в чем они походили друг на друга, было их нежелание есть мясную пищу. Вскоре после того, как Эми поселилась в фургоне, Нийл сказал ей:

— Я вегетарианец, но тебе и Тимми вовсе не обязательно отказываться от мяса.

Говоря это, он подумал, что не знает, полагается ли ребенку в этом возрасте есть мясо. И добавил:

— Время от времени ты можешь, если захочешь, покупать отбивную в Норидже.

— Я буду есть то же, что и ты. Животные ведь меня не едят, и я их есть не стану.

— А Тимми?

— Тимми ест все, что ему дают. Он не капризуля.

И правда. Нийл и представить себе не мог ребенка более покладистого, чем Тимми, и такого почти всегда всем довольного, как он. Нийл углядел на доске объявлений в Норидже, что продается подержанный манеж, и привез его домой на крыше машины. В манеже Тимми мог ползать часами, иногда поднимаясь на ножки; он с трудом удерживал равновесие, а ползунки сползали и путались у него в ногах. Если что-нибудь выводило его из себя, он приходил в ярость, зажмуривал глаза, задерживал дыхание и издавал вопль такой устрашающей силы, что Нийл не удивился бы, если бы весь Лидсетт примчался посмотреть, кто из них мучает несчастного младенца. Эми в таких случаях никогда не шлепала сына. Она выхватывала его из манежа, сажала на бедро и относила к себе на кровать со словами:

— Чертовски громко орет.

— Слушай, может, тебе побыть с ним? Он так надолго задерживает дыхание, что вполне может задохнуться. Просто убьет себя.

— Ты что, псих? Убьет себя! Когда это такие дети себя убивали?

И вот теперь Нийл знал, что жаждет ее всем своим существом, она нужна ему, а он ей — нет, она не позовет его больше, не рискнет снова получить отказ.

Поселившись в фургоне, Эми на вторую же ночь отодвинула перегородку, отделявшую ее койку, и молча подошла к кровати Нийла. Совершенно нагая, она стояла и без улыбки смотрела на него сверху вниз. Он сказал ей:

— Послушай, Эми, тебе вовсе не надо со мной расплачиваться.

— Я никогда ни с кем не расплачиваюсь. А если и расплачиваюсь, то не так. Ну, дело твое. — Она помолчала. Потом спросила: — А ты, часом, не гомик?

— Нет. Просто не люблю случайных связей.

— Не любишь или считаешь, что не следует их иметь?

— Наверное, я считаю, что не следует их иметь.

— Ты, значит, верующий?

— Да нет, не верующий. Ну если и верующий, то не в принятом смысле слова. Просто дело в том, что для меня секс — слишком важная штука, я не могу к этому относиться как к чему-то случайному. Понимаешь, если бы мы стали спать вместе и я… ну, скажем, разочаровал бы тебя, мы могли бы поссориться и ты ушла бы… Ты могла бы подумать, что тебе следует уйти. И ушла бы… И Тимми забрала.

— Ну и что? И ушла бы.

— Мне бы не хотелось, чтобы это было из-за меня, из-за того, что я сделал.

— Или из-за того, чего ты не сделал. Ладно. Ты, наверное, прав. — Она опять помолчала. — Значит, тебе было бы неприятно, если б я ушла?

— Да, — ответил он. — Неприятно.

Она отвернулась.

— Знаешь, я ведь всегда в конце концов ухожу. Только раньше это никому не было неприятно.

Больше она никогда ему себя не предлагала. И он знал, что тот первый раз был и последним. Теперь между перегородкой и его кроватью они втиснули кроватку Тимми. По ночам, проснувшись оттого, что пошевелился малыш, Нийл протягивал к кроватке руки и в отчаянии сжимал ладонями прутья боковины: ему не преодолеть эту хрупкую преграду, этот символ непроходимой пропасти, пролегшей между ними. Эми спала так близко, линии ее гибкого, с гладкой кожей тела вызывали в памяти образ то ли белоснежной чайки, то ли серебристой рыбки; он слышал ее дыхание, каждый вдох и выдох — словно чуть слышное эхо дыхания моря. Все его тело стремилось к ней, и он вжимался лицом в комковатую подушку, заглушая стон безнадежного желания. Что такого могла она увидеть в нем, что привлекло бы ее к нему, сделало бы его нужным ей? Что, кроме благодарности, как в ту единственную ночь, жалости, любопытства или просто скуки? Он ненавидел свое тело, тощие ноги с такими узловатыми коленями, что они казались деформированными; свои маленькие, подслеповатые, слишком близко посаженные глаза; редкую бородку, неспособную скрыть слабый рот и безвольный подбородок. К тому же его порой мучили приступы ревности. Не имея никаких тому доказательств, он убедил себя, что у Эми кто-то есть. Она часто говорила, что хочет одна побродить по мысу. И он смотрел, как она уходит, уверенный, что она идет на свидание к любовнику. И когда она возвращалась, ему казалось, что он видит, как пылают ее щеки, как улыбаются губы от пережитого счастья, казалось даже, что он чуть ли не обоняет запах ее любви.

Он уже получил из университета сообщение, что его грант не будет продлен. Такое решение не было для него неожиданностью: его предупреждали, что это может случиться. Он старался сэкономить побольше из своего гранта, чтобы продержаться, пока не найдется какая-нибудь работа поблизости. Не важно, какая именно. Он готов был на что угодно, лишь бы остаться на мысу и продолжать борьбу. Теоретически, полагал он, он мог бы руководить движением НПА откуда угодно, лишь бы это было в пределах Великобритании. Но он сознавал, что неразрывно связан с Ларксокенским мысом, с этим фургоном, с этим бетонным чудовищем в пяти милях отсюда, столь явно поработившим не только его воображение, но и волю. Нийл попытался было закинуть удочку, прощупать почву в одном-двух местах, но местные работодатели не очень-то жаждали иметь дело с хорошо известным агитатором; даже те из них, кто на словах сочувствовал антиядерному движению, не спешили предложить ему работу. Может, боялись, что он будет слишком много энергии отдавать движению НПА. И накопленные деньги таяли гораздо быстрее теперь, когда дополнительных расходов требовали Эми, Тимми и даже котята. А тут еще прибавилась угроза возбуждения дела о клевете. И даже не угроза — реальность.