Ухищрения и вожделения - Джеймс Филлис Дороти - Страница 37

— Вы переутомляетесь. Вам слишком много приходится работать в этом старом доме. А прошлый вечер вряд ли можно назвать вечером отдыха. Возможно, это просто запоздалый шок.

— Вчера я сказала мистеру Дэлглишу, что никогда не ощущала присутствия Агнес Поули в этом доме, — сказала Мэг. — Я была не права. Она — здесь. Что-то от нее здесь осталось.

Последовала долгая пауза. Потом Элис ответила:

— Я думаю, это зависит от нашего представления о времени. Если, как утверждают некоторые ученые, оно способно идти вспять, тогда она, возможно, все еще здесь, все еще жива, все еще горит в огне вечного костра. Но я — я никогда не чувствую ее присутствия. Она не является мне. Может быть, потому, что не находит во мне сочувствия. Для меня мертвые мертвы. Если бы я не могла верить в это, я думаю, я не смогла бы жить.

Мэг наконец распрощалась и решительно зашагала через мыс. Мистер и миссис Копли, которым предстоит принять невероятно трудное решение, что брать с собой — ведь пребывание в доме дочери может затянуться неизвестно насколько, — наверное, уже нервничают. Дойдя до вершины взлобка, Мэг обернулась: Элис по-прежнему стояла в распахнутых дверях. Она подняла руку жестом, скорее благословляющим, чем прощальным, и исчезла в глубине дома.

В 8.15 вечера в воскресенье Тереза закончила давно отложенное домашнее задание и с облегчением подумала, что может наконец убрать учебник арифметики подальше и сказать отцу, что устала и идет спать. После ужина — остатков тушеного мяса с овощами — он помогал ей мыть посуду. Чтобы хватило на всех, она добавила к овощам консервированной моркови. А когда она села за уроки, отец, как это обычно бывало, устроился перед телевизором в ободранном кресле у пустого камина, поставив на пол рядом с собой бутылку виски. Она знала: отец так и будет сидеть до конца последней программы, не сводя с телевизора глаз, но на самом деле не видя ничего из тех черно-белых образов, что мелькают на экране. Иногда он шел спать с зарей, и Тереза, так и не заснув, слышала, как отец поднимается по ступеням.

Мистер Джаго позвонил чуть позже половины восьмого. Трубку взяла Тереза. Она сказала, что отец в мастерской и просил ему не мешать. Это было неправдой. Он был в уборной, в конце сада. Но Терезе не хотелось сообщать об этом мистеру Джаго, да ей и в голову не могло прийти отправиться стучать в дверь уборной, чтобы вызвать оттуда отца. Иногда с Удивительно взрослой проницательностью она понимала, что отец берет фонарь и уходит в конец сада, в этот покосившийся домишко с растрескавшейся дверью и удобным широким сиденьем не по естественной надобности, а потому, что может укрыться там от вечного беспорядка в доме, от рева Энтони и ее собственных безуспешных стараний заменить мать.

— Просто не туда попали, пап, — солгала она, привычно скрестив пальцы. Хорошо, что она не позвала отца к телефону. Поговорив с мистером Джаго, он мог бы не устоять перед соблазном и пойти встретиться с ним в «Нашем герое». Он ведь знал, что на час-другой спокойно может оставить на нее детей, а сегодня ей было просто жизненно необходимо, чтобы отец никуда не уходил. У него осталось только полбутылки виски — она проверила. Ей и нужно-то было отлучиться всего на сорок минут: если вдруг начнется пожар — этот тайный страх она унаследовала от матери, — отец будет не слишком пьян и сможет вынести из огня Энтони и двойняшек.

Она чмокнула его в небритую щеку, уколовшись и вдохнув такой знакомый запах виски, скипидара и пота, а он поднял руку и ласково взъерошил ей волосы. После смерти матери это было единственным выражением любви, которое отец себе позволял. Глаза его были устремлены на экран старенького черно-белого телевизора, где знакомые воскресные персонажи едва проглядывали сквозь неостановимо летящие снежные хлопья. Тереза знала: отец не станет тревожить ее, если дверь в дальнюю комнату, где спали она и Энтони, будет закрыта. После того как умерла мать, отец не входил к дочери в спальню, если она там находилась, — ни днем, ни ночью. И еще она заметила, что и вел он себя с ней теперь иначе, чуть более вежливо и отчужденно, словно за несколько недолгих недель дочь превратилась во взрослую женщину. Он советовался с ней, словно со взрослой, о покупках, о том, что следует приготовить на обед и какие одежки нужны двойняшкам, даже о том, как решить проблему с машиной. Но была одна тема, о которой он никогда не заговаривал, — смерть ее матери.

Узенькая кровать Терезы стояла прямо у окна. Встав на кровати на колени, девочка тихонько раздвинула занавеси, впустив в комнату поток лунных лучей, высветивших каждый уголок и расстеливших полотнища таинственного холодного света на кровати и на досках пола. Дверь в крохотную пристройку в передней части дома, где спали двойняшки, была открыта. Тереза вошла и постояла с минуту, глядя на свернувшихся калачиком сестер, тесно прижавшихся друг к другу под одеялом. Потом наклонилась и прислушалась к их еле слышному ровному дыханию. Спят. Теперь не проснутся до самого утра. Она закрыла дверь и вернулась в свою комнату. Энтони, как всегда, спал на спине. Братишка по-лягушачьи раскинул ноги, склонил голову набок и закинул вверх обе руки, словно пытался ухватиться за перекладины изголовья. Он выпутался из одеяла, оставшись в одном только спальном комбинезоне, и Тереза тихонько натянула одеяло снова. Ей вдруг захотелось схватить мальчика на руки, прижать к себе, и это желание было таким настоятельным, что она ощутила его почти как боль. Но вместо этого она лишь опустила боковину кроватки и прижалась щекой к подушке рядом с щекой брата.

Словно под наркозом, он крепко спал, надув губы; тоненькие, с нежными прожилками сосудов веки были плотно сжаты. Тереза ясно представила под ними незрячие во сне глаза.

Вернувшись к своей кровати, она засунула под одеяло две подушки, придав им форму собственного тела. Вряд ли отец заглянет в спальню, но если и случится неожиданное, он по крайней мере не обнаружит при лунном свете пустую кровать. Тереза нащупала под кроватью маленькую холщовую сумку — такие носят на плече. В нее девочка заранее сложила все, что ей могло понадобиться: коробок спичек, простую белую восковую свечу, острый перочинный нож, карманный электрический фонарик. Потом снова взобралась на кровать и распахнула окно.

Весь мыс омывал серебряный лунный свет, который они с матерью так любили. Все вокруг волшебно изменилось: скалистые выступы плыли над притихшей, неподвижной травой, словно острова из смятой серебристой фольги, а неровная, неухоженная зеленая изгородь в конце сада превратилась в густые таинственные заросли, в которых запутались тонкие лучи света. А поодаль за ними блестящей шелковой шалью широко раскинулось спокойное море.

Тереза на миг приостановилась, завороженная, часто дыша, собралась с силами и выбралась на плоскую, крытую дранкой крышу пристройки. Девочка двигалась крадучись с величайшей осторожностью, чувствуя сквозь тонкую резину подошв залетевшие на крышу мелкие камушки. Пристройка была невысокой, всего около двух метров, и она легко спустилась по водосточной трубе. Низко наклонившись, пробежала через сад к полусгнившему чулану за мастерской отца, где хранились два велосипеда — ее и отцовский. В льющемся сквозь раскрытую дверь лунном свете Тереза взяла свой, провела его по травяной лужайке и, приподняв, протащила сквозь дыру в изгороди, чтобы не надо было выходить через калитку перед домом. Только когда девочка благополучно добралась до глубокой прогалины, где когда-то проходила ветка прибрежной железной дороги, она решилась сесть на велосипед и, подпрыгивая на заросших травой кочках, отправилась к сосновому бору и дальше — к развалинам аббатства.

Старая железнодорожная ветка проходила и за сосновым бором, обрамлявшим берег, но здесь она была уже не так заглублена — осталась лишь совсем неглубокая впадина на поверхности мыса. Скоро и от этой впадины не останется и следа, как и от сгнивших шпал там, где когда-то бежали поезда, неся сюда викторианских мам и пап с детьми, с их лопатками и ведерками, с нянями и огромными кофрами,^[35] — сюда, на берег моря, на курорт. Всего минут через десять Тереза выехала на открытое пространство мыса. Она выключила фонарь, постояла, осматриваясь, не видно ли кого, и снова колеса велосипеда запрыгали вперед по жесткому дерну в сторону моря.