Ухищрения и вожделения - Джеймс Филлис Дороти - Страница 68

— А из пасторского дома вы куда отправились?

— Поехала в «Обитель мученицы». Мисс Мэар каждые полгода счет за журнал оплачивает, так что я с нее десять пенсов не должна получать. Иногда она занята бывает, а иногда ее дома нет, так что я просто опускаю журнал ей в почтовый ящик.

— А вы не заметили, была она дома в воскресенье или нет?

— Не заметила. Ни тени, ни запаха, как говорится. Потом поехала к последнему дому — к коттеджу, где Хилари Робартс жила. Ну, она к тому времени уж успела вернуться, а как же. Я видела: красный «гольф» перед гаражом стоит. А только я ей в дверь тоже никогда не стучу: не тот она человек, чтоб пригласить в дом хоть пять минут поболтать да чайку напиться.

— Так вы ее не видели? — спросил Олифант.

— Так я ж ее уже повидала, нет? А если вы спрашиваете, видела я ее еще раз или нет, так я вам отвечаю: нет, не видела. Но слышала.

Тут миссис Джаго замолчала — для пущего эффекта, Рикардс спросил:

— Как это — вы ее слышали, миссис Джаго?

— Я ее слышала через почтовую щель в парадном, вот как. Когда опускала туда журнал, разве не понятно? Ну и здорово же она с кем-то ругалась, доложу я вам. Просто настоящий скандал, иначе не назовешь. Второй за день. А может, и третий.

— Что вы этим хотите сказать, миссис Джаго? — спросил Олифант.

— Ну, просто я так подумала, и все тут. Мне показалось, когда она к фургону-то подъехала, что ее кто-то уже здорово накрутил. Щеки горят. Дерганая какая-то. Ну вы понимаете.

— И вы это смогли разглядеть из двери фургона?

— А как же. Хотите — считайте, что это особый дар.

— А вы могли бы сказать, с кем она разговаривала — с женщиной или с мужчиной? — спросил Рикардс.

— А это кто угодно мог быть. Я-то слышала только один голос, ее собственный. Но там точно кто-то еще был, если только она сама на себя не орала.

— В котором же часу это могло быть, миссис Джаго?

— Около четырех, я считаю, или чуть попозже. Ну, скажем, я к фургону подъехала в двадцать пять четвертого, а уехала без двадцати пяти. Прибавим четверть часа в пасторском доме, это у меня получится без пяти четыре, потом еще езда через мыс. Должно так и получиться — чуть позже четырех.

— А потом вы домой поехали?

— Точно. И я была здесь чуть позже полпятого, правда, Джордж?

— Может, и была, дорогая, — отозвался муж. — А может, и нет. Я же спал.

Через десять минут Рикардс и Олифант покинули паб. Джордж и Дорис смотрели вслед полицейской машине, пока та не скрылась за углом. Потом Дорис сказала:

— Что-то мне этот сержант не больно по душе пришелся.

— Ну, знаешь, мне они оба не очень-то по душе пришлись.

— Ты ведь не считаешь, что я неправильно сделала, что про ту ссору им рассказала, а, Джордж?

— А у тебя выбора не было никакого, вот что я тебе скажу. Это же убийство, Дорис, а ты — одна из тех, кто ее последним видел, верно? И все равно они все это или хотя бы часть узнают от Нийла Паско. Нет смысла скрывать то, что полиция в конце концов все равно узнает. И это ведь все правда, что ты им говорила.

— Ну я бы так не сказала, Джордж. Я бы сказала — это не вся правда. Я могла бы чуток сбавить тон, смягчить это все. Но вранья в том, что я им говорила, во всяком случае, не было.

Некоторое время они оба в полном молчании размышляли над этими тонкими различиями. Потом Дорис сказала:

— Эта грязь, которую Томми растер по брюкам мисс Робартс… Это из той лужи, что у них под уличным краном. Уже много недель стоит. А правда, забавно было бы, если б оказалось, что мисс Робартс убили из-за того, что Нийл Паско новую прокладку не удосужился поставить?

— Вовсе не забавно, Дорис. Я бы не сказал, что это так уж забавно, — откликнулся Джордж.

Родители Джонатана Ривза переехали из своего стандартного домишки в южной части Лондона в квартиру с видом на море в современном многоэтажном доме на окраине Кромера. Джонатан получил работу на станции в то же время, когда вышел на пенсию отец и было решено вернуться в те места, которые они так любили, где раньше с таким удовольствием проводили отпуск. И кроме того, как выразилась мама, «смысл в том, чтобы у сына был домашний очаг, пока не встретится подходящая девушка». Отец пятьдесят лет проработал в отделе ковров и ковровых покрытий большого универмага в Клапаме. Придя туда пятнадцатилетним мальчишкой, прямо со школьной скамьи, он постепенно поднялся до должности заведующего отделом. Фирма разрешала ему покупать ковры дешевле, чем по себестоимости, а обрезки — иногда такие, что хватало на небольшую комнату, — он получал вообще бесплатно. Так что Джонатан с детства не видел в доме ни одной комнаты, где пол не был бы устлан ковром от стены до стены.

Иногда ему казалось, что их густой ворс, из чистой шерсти или из нейлона, поглощает и приглушает не только звук шагов. Обычной реакцией матери на любые события было либо спокойное «очень мило», одинаково подходившее и к удачному обеду, и к обручениям или родинам в британском королевском доме, и к великолепному зрелищу солнечного восхода; либо — «Это ужасно, ужасно, не правда ли? Порой просто задумаешься: к чему же в результате придет наш мир?». Последнее могло относиться к событиям самым различным — к убийству Кеннеди, к какому-нибудь особенно отвратительному преступлению, к жестокому обращению с детьми или насилию над ними, к взрыву бомбы ИРА. Но на самом деле она не задумывалась над тем, к чему же в результате придет наш мир. Эмоции такого рода давно уже были приглушены эксминстерскими коврами,^[55] коврами из мохера, их ворсом, их тканевым основанием. Он порой думал, что его семья живет в мире и дружбе лишь оттого, что все эмоции здесь почти совсем атрофировались — их недостаточно использовали, их нечем было питать; скандал был бы чем-то слишком здоровым и мощным: захиревшие эмоции никак не могли бы его выдержать. При первых признаках назревающей ссоры мать говорила: «Не надо повышать голос, дорогой, я терпеть не могу скандалов». Разногласия, никогда не бывавшие слишком резкими, находили выражение в брюзгливом недовольстве, которое само собой угасало — не хватало энергии долго ему предаваться.

Отношения с сестрой Дженифер, восемью годами старше его, у Джонатана сложились вполне хорошие. Теперь она была замужем за служащим Ипсвичского муниципалитета и жила отдельно. Когда-то, глядя, как она склоняется над гладильной доской с приставшей к лицу, словно маска, миной возмущенной сосредоточенности, он чуть было не поддался соблазну, чуть было не сказал ей: «Поговори со мной. Скажи мне, что ты думаешь, что для тебя смерть, что — зло? Что мы делаем здесь, в этой жизни?» Но ее ответ был бы вполне предсказуем: «Я-то знаю, что я делаю здесь, в этой жизни: глажу папочкины рубашки».

Говоря о своем муже в присутствии знакомых и тех, кто считался ее друзьями, мать Джонатана называла его не иначе, как «мистер Ривз»: «Мистер Уэйнрайт очень высоко ценит мистера Ривза»; «Разумеется, вполне можно было бы сказать, что отдел ковров и ковровых покрытий у Хоббса и Уэйнрайта — это и есть мистер Ривз».

Универмаг был воплощением всех тех стремлений, традиций и убеждений, которые для других воплощались в профессии, школе, армии или религии. Мистер Уэйнрайт-старший был для Ривзов директором школы, полковником, верховным жрецом; то, что они время от времени посещали местный храм объединенной реформированной церкви,^[56] было лишь знаком уважения к менее значимому божеству. Да и посещения эти никогда не были регулярными. Джонатан подозревал, что это не случайно. Ведь там могли завязаться новые знакомства, их стали бы приглашать участвовать в родительских собраниях, в регулярных встречах для игры в вист, в поездках за город с учениками воскресной школы; новые знакомые могли даже пожелать прийти в гости! В пятницу, на первой же неделе пребывания Джонатана в средней школе, классный задира во всеуслышание заявил: «А у Ривза отец — дежурный администратор у Хоббса и Уэйнрайта! Он на прошлой неделе моей матери ковер продал. — И он засеменил по классу, подобострастно сложив руки у груди. — Я уверен, мадам убедится, что это сочетание шерсти и синтетики необычайно выносливо. Этот стиль сейчас очень популярен».