Ухищрения и вожделения - Джеймс Филлис Дороти - Страница 74

В трубке раздался смех. Не очень-то приятный. Потом женщина сказала:

— Нет. Я ей не мать. С вами говорит мисс Бизли, экономка. А вам что, обязательно надо это знать?

И тут ему пришло в голову, что ведь могла существовать еще одна Кэролайн Эмфлетт, еще одна мать с такими же инициалами. Конечно, такое совпадение маловероятно, но все-таки лучше проверить и убедиться.

— А что, Кэролайн все еще работает на Ларксокенской электростанции? — спросил он.

На этот раз ошибки быть не могло. Голос в трубке звучал еще резче, в нем явно слышалась неприязнь. Женщина сказала:

— Если вам это известно, мистер Маклин, нечего было беспокоиться и звонить мне.

И трубку на том конце весьма решительно положили.

Поздно вечером во вторник, после десяти тридцати, Рикардс приехал на Ларксокенскую мельницу второй раз. Он позвонил вскоре после шести сообщить о своем намерении заехать и совершенно ясно дал понять, что его визит, хоть и поздний, будет носить официальный характер: Рикардсу необходимо было проверить кое-какие факты и, кроме того, задать очень важный вопрос.

В тот же вторник, днем, Дэлглиш зашел в приемную в Хоувтоне и сделал официальное заявление, подробно описав, как он обнаружил труп. Рикардс в это время отсутствовал, и Олифант, явно уже собиравшийся уходить, задержался, чтобы принять Дэлглиша и кратко проинформировать его о том, как идет расследование. Сделал он это не то чтобы неохотно, но подчеркнуто официально, так что можно было предположить, что он выполняет данные ему указания.

Да и сам Рикардс, стягивая с себя куртку и усаживаясь в то же самое кресло с высокой спинкой справа от камина, казался сейчас чуть слишком сдержанным. На нем был темный, в тонкую полоску костюм, который, несмотря на то что явно был сшит на заказ, выглядел каким-то потрепанным, давно ненадеванным и перешедшим в разряд далеко не самых лучших. На долговязой, нескладной фигуре костюм этот казался нелепым, ненужно городским, особенно здесь, на мысу, делая Рикардса похожим на человека, который принарядился для тихой, без формальностей свадьбы или тщился выглядеть покультурнее на собеседовании о приеме на работу, причем без какой-либо надежды на успех. В нем теперь не чувствовалось ни плохо скрываемого антагонизма, ни горечи провала после самоубийства Свистуна, ни даже неуемной энергии, переполнявшей его в воскресную ночь. Интересно, думал Дэлглиш, может, он поговорил с главным констеблем и получил совет? Если так, то легко было догадаться, какой именно. Такой же, какой дал бы Рикардсу он сам: «Конечно, мало приятного, что он сейчас на вашей территории, но он ведь один из самых-самых в Столполе, к тому же любимчик самого комиссара. И людей этих он знает. Он был на том обеде у Мэара. И труп тоже он обнаружил. Ну хорошо, он сам полицейский и ничего скрывать не станет, но вы гораздо легче получите от него необходимую вам информацию и жить вам обоим будет легче и приятней, если вы перестанете считать его своим соперником или, хуже того, подозреваемым».

Передавая Рикардсу виски, Дэлглиш спросил, как чувствует себя его жена.

— Хорошо, хорошо. — Но в его тоне чувствовалась какая-то напряженность.

— Надеюсь, теперь, когда Свистун умер, она вернется домой?

— Хотелось бы надеяться, верно? Мне бы этого хотелось, ей тоже. Но существует небольшая проблемка в лице мамочки Сузи. Она вовсе не хочет, чтобы ее овечка имела хоть какое-то касательство хоть к каким-нибудь неприятностям. Особенно если это убийство. И особенно сейчас.

Дэлглиш сказал:

— Трудно изолировать себя от неприятностей, даже от убийства, если ты замужем за полицейским.

— Да она никогда и не хотела, чтобы Сузи вышла замуж за полицейского.

Дэлглиша поразило, сколько горечи звучало в этих словах. И снова он испытывал чувство неловкости: ведь от него ждали какой-то поддержки, надеялись с его помощью обрести уверенность, а он считал, что меньше всех способен на это. Подыскивая, что бы такое успокоительное сказать, он взглянул на Рикардса. На лице Терри были написаны крайняя усталость, сознание почти полного провала, черты заострились и в неровном свете горящих поленьев казались еще резче. Дэлглиш решил, что лучше всего прибегнуть к обсуждению вещей сугубо практических.

— Вы давно ели? — спросил он.

— О, не беспокойтесь, я найду что-нибудь в холодильнике, когда доберусь до дома.

— У меня осталось немного кассуле, если вы любите тушеное мясо с бобами. Разогрею в один момент.

— Пожалуй, я не смогу сказать «нет», мистер Дэлглиш.

Поставив поднос на колени, Рикардс с таким наслаждением поглощал кассуле, словно ел впервые за много дней, потом тщательно подобрал соус корочкой хлеба. Только один раз он поднял взгляд от тарелки, чтобы спросить:

— Вы сами это готовили, мистер Дэлглиш?

— Когда живешь один, приходится учиться готовить хотя бы самые простые блюда, если не желаешь вечно зависеть от кого-то еще в одной из самых существенных сторон жизни.

— А вас это не устраивает? Зависеть от кого-то еще хотя бы в одной из существенных сторон жизни?

Но говорил он без горечи и, покончив с едой, отнес поднос с пустой тарелкой на кухню. Он даже улыбался. Секунду спустя Дэлглиш услышал плеск льющейся из крана воды: Рикардс мыл тарелку.

Он, должно быть, и не представлял себе, насколько голоден. Дэлглиш по себе знал, как легко ошибиться, поверив, что способен эффективно работать по шестнадцать часов в день, питаясь исключительно кофе с бутербродами, да и то лишь урывками. Возвратившись из кухни, Рикардс откинулся на спинку кресла с удовлетворенным вздохом. Лицо его порозовело, а голос, когда он заговорил, обрел прежнюю силу:

— Отец ее был Питер Робартс. Помните такого?

— Нет. Почему бы мне его помнить?

— Ни почему. Я тоже не помнил, но у меня было время им поинтересоваться. Нажился здорово после войны, а во время войны, кстати говоря, служил в армии и даже отличился. Один из тех ловкачей, кто хорошо видит свою выгоду. Он свою нашел в производстве пластиков. Ну и время было подходящее для ловких парней — пятидесятые да шестидесятые. А она — его единственная дочка. Ну, он состояние себе быстро нажил, да только так же быстро его и потерял. Причины самые типичные: расточительство, показная щедрость, женщины, швырялся деньгами, будто у него собственный печатный станок работает, думал, ему всю жизнь будет везти, несмотря ни на что. Ну ему и повезло — за решетку он так и не попал. Отряд по борьбе с мошенничеством сляпал против него хорошенькое дельце, оставалась пара-тройка дней до его ареста. Как раз тут его кондратий и хватил — инсульт. Обедал «У Симпсона»,^[60] ткнулся лицом в тарелку, и все — такой же живой, как утка с яблоками, которая у него в тарелке была. Дочке небось не очень-то легко это все далось: вечером — папочкина любимица, только птичьего молока не хватало, а наутро — чуть ли не позор, смерть, бедность.

— Относительная бедность, — заметил Дэлглиш. — Впрочем, бедность всегда есть понятие относительное. Вам пришлось покопаться.

— Кое-что, не так уж много, мы узнали от Мэара, а кое-что пришлось разыскивать самим. Полиция лондонского Сити нам очень помогла. Я им на Вуд-стрит звонил. Раньше я убеждал себя, что все, имеющее касательство к жертве, очень важно. Но сейчас все чаще думаю, а что, если эти наши розыски — пустая трата времени?

— Да нет, это единственный надежный способ работать, — возразил Дэлглиш. — Ведь жертва погибает потому, что она — это она; она уникальна.

— Ну да, «если понимаешь, как она жила, понятной становится и смерть». Старик Бланко Уайт — помните его? — вдалбливал это нам в головы, когда я был еще совсем молодым районным констеблем. А что получается в результате? Путаница фактов, будто ты мусорную корзину перевернул. И ничего они о человеке, о личности на самом деле не говорят. А про эту жертву и подобрать-то нечего. Путешествовала налегке, без багажа. В доме у нее мало стоящего нашли: никаких дневников, никаких писем, кроме письма поверенному с просьбой назначить встречу на следующую субботу. С сообщением, что собирается замуж. Мы с ним, конечно, повидались. Он не знает имени этого человека. Да и никто вроде бы не знает, Мэар тоже. Больше никаких важных бумаг мы не обнаружили, только копию завещания. И там ничего захватывающего. Все свое имущество она завещала Алексу Мэару в двух строках — творение жесткой юридической прозы. Но я не могу представить себе, чтобы Мэар прикончил ее из-за двенадцати фунтов на спецсчете, хоть этот счет и в Нэш-Вест банке,^[61] да коттеджа-развалюхи с жильцом, от которого невозможно избавиться. А кроме завещания и этого единственного письма, — только обычные извещения из банка, оплаченные счета… Дом удручающе чисто прибран. Можно подумать, она знала, что скоро умрет, и потщательнее прибрала свою жизнь. Между прочим, никаких признаков, что в доме что-то искали. Если там и было что-то, чего убийца искал, если он ради этого и разбил окно, он здорово замел следы.