Тельняшка — моряцкая рубашка. Повести - Ефетов Марк Симович - Страница 32

• Предыдущая
• 32/86
• Следующая

Да, жаль, не учился с нами Виктор. Интересно было бы с ним на одной парте сидеть. Только я боюсь, что много бы с ним разговаривал и получал бы от Серафимы Петровны замечания. Я даже сказал ему однажды:

— Вот был бы ты рядом со мной на парте вместо Женьки Ежина.

— Ещё чего выдумал! — сказал Виктор. — Женька твой что — не человек?

— Человек, конечно, только торгаш. Противно. Он, знаешь, за копейку отца родного утопит.

— Сам ко дну пойдёт. Факт.

— Не, Витька, не пойдёт. Такие не тонут…

Ох и поспорили мы тогда!

Виктор:

— Потонет!

Я:

— Выплывет!

И тогда вот Виктор рассказал мне, что один матрос в заграничном плавании видел на каком-то там корабле знак: отрубленная рука. И кровь вокруг. Эмблема — знак фирмы, которой принадлежат эти корабли.

Я тогда спросил Виктора:

— А почему такой страшный знак?

И Виктор рассказал, как у одного, значит, богача кораблевладельца было два сына. И вот идут они по пристани — отец с сыновьями, — отец и говорит: «Я скоро помру и корабль этот мой — самый лучший, что вон там на якоре стоит, — тому из вас отдам, кто первый к нему доплывёт и рукой к нему притронется». Ну, сынки оба сразу же, как были, в одежде, прыгнули в воду и давай сажёнками к кораблю. Старший чувствует, что младший его обгоняет и вот-вот к кораблю притронется рукой. Тогда он выхватывает большой нож, отрубает себе левую руку и правой бросает её на борт корабля.

Я, помню, ахнул:

— Ну?!

А потом Виктор рассказал, как один брат другого, обессилевшего, потопил, но его за это повесили. И всякое такое. А всё из-за жадности. И корабля братья лишились, и жизни.

Да, Виктор здорово ненавидел всех этих ловкачей, спекулянтов, всяких там барышников, торгашей и доставал.

В том году первая школьная четверть началась как-то странно. Осень была уж очень чудная. После ясных ночей, когда небо было всё в звёздах, рано утром на крышу нашего дома ложился серебристый иней. Сколько раз я видел это, когда выбегал во двор с вёдрами. А днём, когда я возвращался из школы, солнце так пригревало, что только успевай вытирать пот. Надо же такое придумать: зима и лето в один день.

Честно вам скажу, что в такие дни не очень-то сидится за партой. На массивы тянет — за бычками. Эх и хорошо же в море в это время года! Вода поверху совсем золотистая, а в глубину посмотришь — зелёно-чёрная. На горизонте же вода и небо такие голубые, что и не видно, где он, горизонт этот. Одна сплошная синева.

В этой синеве белые чайки — ну, точно балерины, а чёрные дельфины — акробаты; в синем воздухе медлительные облака, будто их намертво приклеили, а в синем море стремительные рыбьи косяки, словно они играют в салочки: фрр! — промчалась стайка, а за ней другая. И шёлковая гладь моря на мгновение вскипела и снова успокоилась.

Какое же оно разное, море! Сколько в нём цветов и оттенков — от бело-голубого до чёрно-зелёного. А сколько тишины и грохота, доброты и злости. Но осенне-спокойное море по-особенному чудесно.

Хрум-Хрум, или, проще говоря, Андрейка, называл такое море блескучим. Он вообще часто говорил, как взрослый не скажет, и всё в точку попадал. Да, вода осенью в море особенно прозрачна и отражает солнце, как зеркало, — глазам больно смотреть. Сидишь себе на массиве, ноги вниз опустил, а они разноцветные, будто по ним разные краски бегают. Не верите? Это море отсвечивает на ноги, как волшебный фонарь всё равно. А в море медузы плавают. Осенью их столько, что не пересчитать. Чудак Хрум-Хрум — он называет медузы студнем.

— Почему, — спрашиваю его, — студень? Ведь эти медузы медузами и называются.

— Нет, — говорит, — студень! Так вкуснее.

По воскресеньям мы ходили на массивы купаться и ловить бычков. И в первое же воскресенье с нами попросился Хрум-Хрум. Мы его брать не хотели — он почти не плавал. Но жаль было парнишку, и в конце концов взяли. В то воскресенье я его учил плавать. Я ему говорю и показываю:

— Руки разводи. Делай руками так, будто под себя воду подгребаешь. Понял?

Он мне головой кивает:

— Понял.

А сам захлёбывается и по-собачьи руками море колотит.

Ну что ты сделаешь — такой непонятливый! И ногами бултыхает, а надо отталкиваться.

Упрямый Хрум-Хрум, вроде Муськи. Его учишь, как надо, а он по-своему. Что тут поделать? А между прочим, на воде Андрейка держался, не тонул. Только до поры до времени. Случилось всё первого октября. Ночь была такая вот — звёздная, ясная, утро неожиданно с небольшой изморозью, а днём припекло. Мама ещё, помню, спросила меня:

— Ты куда?

— На море.

— Зачем?

— Как — зачем? Купаться.

— Так холодно же.

— Жарко.

И правда жарко было. Только вода оказалась холодная. Обжигала, как кипяток. Подумайте, за одну только неделю и такая разница. В прошлое воскресенье купались и ничего. А тут обжигает, и всё. Странно. Но так оно было. А пошли мы на массив втроём. Виктор, Андрейка, то есть Хрум-Хрум, и я. Разделись, погрелись — и бултых в воду. Поплыли. Я и Виктор сажёнками. А Хрум-Хрум по-своему — пыхтит и по воде шлёпает.

— Не утони! — кричит ему Виктор.

А Хрум-Хрум ему в ответ:

— Угу-гу.

Это, наверное, значит: «Хорошо, не утону». А тут портовая моторка режет. Моторка эта название имеет «Стремительный». Как миноносец всё равно. И правда, она стремительная. Нос из кормы выскочил, под носом белые усы, корпус весь дрожит. И мчится, как будто она снаряд и ею из пушки выстрелили. Сама маленькая, а след за ней, может, на два километра. И волны и пена. Красота!

Ну, мы тогда к этому белому следу поплыли, чтобы на волнах покачаться. И Хрум-Хрум за нами.

Виктор чуть задержался и Хрум-Хруму крикнул:

— Назад плыви! Слышишь?

Я тоже разок ему крикнул, но при этом хлебнул горькой воды, стал быстрее загребать руками, голову над водой поднял, плыву. Вижу, что моторка — вот она, надо ей нос обрезать, а силы иссякают. Всё ж таки проплыл. Обошлось.

А у Андрейки не обошлось. Его накрыло волной, он захлебнулся и даже крикнуть не успел: пошёл на дно.

Всё это произошло быстрее, чем я рассказываю. Виктор нырнул за Андрейкой. Я, когда моторка промчалась, повернул обратно, и — что такое? — ни Хрум-Хрума, ни Виктора.

— Эй!

Молчание. Только пена вокруг, как лишай на море. И волны.

— Ребя-я-та!

Тишина.

Нет, не могу рассказывать. Андрейку Виктор вытащил, но только пена вокруг них стала розовой. Виктор, когда нырял за Хрум-Хрумом, о камень ударился головой.

Я к нему подплыл, Андрейку схватил. Он скользкий, тяжёлый — вниз меня тянет. А Виктор белый-белый. И на берегу, как назло, ни души. Вода ледяная — никто не купается. А моторка промчалась, и там ничего не заметили…

Я только сказал:

— Виктор!

А он:

— Плыви… Андрейку…

И какой же он был скользкий, Хрум-Хрум! Я прижимал его к себе одной рукой, а другой загребал. И думал: как там Виктор? Но не было сил ни крикнуть, ни обернуться.

Хрум-Хрум спасся. А Виктор… нет. Нет, не спасся! И я не мог слушать, когда мне говорили вроде того, что молодец, герой и всякое такое. Какой я герой, если Виктор на моих глазах утонул. Пока я с Андрейкой к берегу бултыхался, Виктор… А, что говорить! Я потом, когда об этом в газете написали, послал туда опровержение. И тогда только напечатали правильную заметку про геройский поступок Виктора: «Погиб, спасая товарища». А что заметка?! Виктора-то нет. И другого такого товарища я больше не знал.

• Предыдущая
• 32/86
• Следующая