Опавшие листья - Коллинз Уильям Уилки - Страница 17

Она закончила вопросом, но, казалось, вовсе не нуждалась в ответе. Лицо ее было обращено к окну кареты, в противоположную сторону от Амелиуса, который принадлежал к числу людей, умеющих молчать, когда им нечего сказать. Мистрис Фарбери продолжала:

– Моя племянница, доброе создание в своем роде, но она подозрительного характера. Она имеет свои причины препятствовать мне сделать вас своим поверенным, а ее приятельница, Сесиль, помогает ей в этом. Да, поездку в концерт устроили они, чтобы помешать мне. Вы должны были поехать, после того как сказали, что любите музыку, и я не могла претендовать на это, так как они взяли четвертый билет для меня. Я должна была отправиться против своего желания, и я это сделала. Ничего нет удивительного, что мне сделалось дурно от жары, ничего нет удивительного и в том, что вы как джентльмен исполнили свою обязанность и проводили меня. Что же из этого вышло? То, что мы остались наедине и на пути в мою комнату, вопреки их стараниям. Все это устроено недурно, таким беспомощным существом как я, не так ли?

Внутренне удивляясь и не понимая, что все это должно значить и чего она от него хочет, Амелиус заметил, что молодые леди могут оставить концертный зал и, не найдя их в прихожей, последовать за ними домой.

Мистрис Фарнеби обернулась и в первый раз посмотрела ему в лицо.

– Предоставьте это мне, – сказала она, – и вы увидите, что я могу еще бороться с ними.

Сказав это, она с минуту твердо, пытливо смотрела в лицо Амелиуса. На ее полных губах появилась грустная улыбка, голова тихо опустилась на грудь.

– Странно, что он считает меня несколько сумасшедшей. Другая женщина на моем месте действительно давно бы сошла с ума. Может быть, это было бы лучше для меня?

Она снова взглянула на Амелиуса.

– Вы добрый малый, – продолжала она. – В благоприятном ли вы расположении духа теперь? Переварили ли свой завтрак? Веселое общество молодых леди хорошо ли вас настроило в отношении женщин вообще? Я бы желала, чтобы вы были теперь в самом лучшем расположении духа.

Она говорила совершенно серьезно. Амелиус, к своему величайшему удивлению, также серьезно отвечал ей, уверяя ее в своей готовности служить ей. Что-то в ее манерах произвело на него неприятное впечатление. Если бы он последовал своему внутреннему побуждению, то сейчас же вышел бы из экипажа и в ту же минуту возвратил бы себе свободу и веселость, убежав прочь.

Извозчик повернул на улицу, в которой жила мистрис Фарнеби. Она приказала ему остановиться на некотором расстоянии от своего дома.

– Вы полагаете, что те леди последуют за нами, – обратилась она к Амелиусу. – Пускай их разыскивают, прислуга не в состоянии будет ничего сообщить им о нас в таком случае. – И она не позволила ему постучать в двери дома. – Теперь время чая, люди внизу, – прошептала она, взглянув на часы. – Вы и я войдем в дом, не известив о том прислугу. Теперь вы меня поняли?

Она вынула из кармана стальное кольцо с несколькими ключами. – Это дубликат ключей мистера Фарнеби, – объяснила она, выбрав один ключ и отпирая уличную дверь. – Иногда мне не спится с раннего утра и я не могу выносить постели, мне необходимо бывает пройтись. Ключ этот служит мне тогда, как служит теперь, никого не беспокоя. Вы хорошо сделаете, если не упомянете об этом мистеру Фарнеби, не то чтоб это было очень важно, но мне пришлось бы отдать ему ключ, если б он потребовал его. Но вы добрый человек и не захотите вносить раздор между мужем и женой. Входите тихо и следуйте за мной.

Амелиус колебался. Ему было неприятно входить таким тайным образом в дом постороннего человека.

– Прекрасно, – прошептала мистрис Фарнеби, поняв его мысли. – Руководитесь своим достоинством, пойдите к двери, постучитесь и спросите, дома ли я. Мне нужно только избежать хлопот и перерыва в нашем разговоре, когда вернется Регина. Если прислуга не будет знать, что мы здесь, то она ответит Регине, что мы еще не возвращались, и нам никто не помешает.

Странно было бы противоречить после этого. Амелиус покорно последовал за ней на дальний конец салона. Здесь она отворила дверь в длинную, узкую комнату, находившуюся в задней части дома.

– Это моя берлога, – сказала она Амелиусу, знаком приглашая его войти. – Пока мы находимся здесь, никто нам не помешает. – Она сняла и положила подле себя шляпку и шаль и указала ему на ящик сигар, стоявший на столе. – Возьмите сигару, – прибавила она, – я курю, когда никто меня не видит. Это была одна из причин, вследствие которых Регина не хотела допустить вас в мою комнату. Я нахожу, что курение успокаивает меня, что вы на это скажете?

Она зажгла сигару и подала спичку Амелиусу. Находя, что нужно покориться необходимости, он со свойственной ему легкостью примирился с обстоятельствами. Он закурил сигару, подвинул стул к камину и осматривался кругом со спокойным достоинством, не хуже Руфуса Дингуэля.

Комната не представляла ничего похожего на будуар. Старый, полинялый турецкий ковер покрывал пол. Простой красного дерева стол ничем не был накрыт, ситец, которым были обиты стулья, служил, как видно, немало лет. Некоторые снаряды и украшения скорей указывали на мужскую комнату. Гимнастические ядра и палицы, употребляемые в атлетических упражнениях, висели над колпаком очага, большая дубовая безобразная мебель, не то гардероб, не то сундук стояла у противоположной стены. Над токарным станком висели рядом четыре картины в старых почерневших рамах, которые и привлекли к себе внимание Амелиуса. Они выцвели от времени и все представляли один сюжет в разных видах: детей, или убегавших от своих родителей, или похищаемых. Здесь был и Моисей в своей плетушке на берегу реки, и святой Франциск, бродивший по улицам и собиравший зимней ночью покинутых детей. На третьей картине был представлен воспитательный дом старого Парижа с поворачивающейся в стене клеткой и звонок, за который дергали, когда ребенок был положен на место. На последней была изображена цыганка, похищающая ребенка у заснувшей кормилицы. Эти печальные картины были единственным украшением стен. Не видно было ни книг, ни нот, ни шитья, не было и следа изящных дамских безделушек, ни фарфора, ни цветов, ни тонких кружев, ни драгоценностей, ничего, указывающего на присутствие женщины, а между тем комната эта принадлежала мистрис Фарнеби.

– Мне нужно многое сказать вам, – начала она, – только прежде нужно решить одно. Дайте мне свое честное слово, что вы никогда ни одному живому существу не передадите того, что я вам скажу. – Она откинулась на спинку стула, затягивалась и выпускала из рта дым в ожидании ответа.

Амелиус был молод и доверчив, эта бесцеремонная манера пугала его. Его врожденный такт и здравый смысл говорили ему, что мистрис Фарнеби требует от него слишком многого.

– Не сердитесь на меня madame, – сказал он, – я должен вам напомнить, что вы собираетесь поверять мне ваши тайны без малейшего с моей стороны желания на то…

Она прервала его.

– Что это значит, – спросила она резко.

Амелиус был упрям, он продолжал:

– Прежде чем дать слово я хотел бы знать, не нанесу ли я кому-нибудь этим вреда.

– Вы окажете услугу несчастному существу, – отвечала она так же спокойно, как всегда, – и дав мне обещание, вы не нанесете вреда никому: ни себе, ни другим. Это все, что я могу сказать. Ваша сигара погасла, возьмите огня.

Амелиус с покорностью собаки исполнил ее приказание. Он был в сильном смущении. Она ждала, спокойно наблюдая за тем, как он зажигал и приводил в порядок свою сигару.

– Хорошо? – спросила она. – Теперь даете вы мне слово?

Амелиус обещался.

– Священное честное слово? – настаивала она.

Он повторил ее слова. Она села глубоко в кресло.

– Мне нужно говорить с вами, как со старым другом, – объяснила она. – Могу я называть вас просто Амелиус?

– Конечно.

– Итак, Амелиус, я должна сказать вам, что я совершила грех много лет тому назад. Я понесла наказание, я несу его до сих пор. Еще в молодости на мое сердце обрушилось тяжелое бремя горестей. Я не примирилась с этим, не могу покориться и ныне, не примирюсь и не покорюсь никогда, хотя бы мне пришлось прожить сто лет. Хотите вы подробностей или будете милосердны ко мне и удовлетворитесь тем, что я вам скажу.