Изумруды к свадьбе - Холт Виктория - Страница 42

• Предыдущая
• 42/79
• Следующая

– Давно построили эти подвалы? – поинтересовалась Женевьева.

– Тогда, когда здесь появились первые виноградники, то есть сотни лет назад.

– В одно и то же время наши предки заботились о вине и регулировали температуру воздуха в подвале, – прокомментировала Женевьева, – и бросали людей в подземную тюрьму умирать от холода и голода.

– Вино, безусловно, было более важным для ваших славных предков, чем их враги.

– И все эти долгие годы виноделием занимались Бастиды, – заключила Женевьева.

– Да, и один из них удостоился чести стать врагом де ла Талей. Его кости лежат в замке.

– О, Жан-Пьер! Где?

– В камере забвения. Он позволил себе быть дерзким с графом де ла Талем. Однажды тот вызвал его в замок... Представьте себе эту картину. «Входи, Бастид. Чем ты там недоволен? В чем дело?» – спрашивает граф. Отважный Бастид пытается что-то объяснить, наивно полагая, что он такой же человек, как и его хозяин. Но вот господин граф чуть шевелит ногой, и люк открывается... Храбрый, непокорный Бастид летит вниз, туда, куда до него ушли многие другие, чтобы умереть от холода и голода, ран и увечий, полученных при падении. Но какое это имеет значение? Зато он больше не будет досаждать господину графу.

– Вы так и кипите от возмущения, – заметила я. – О нет. Ведь потом пришла Революция. И тогда наступила очередь Бастидов торжествовать.

Не думаю, что он сказал это серьезно, ибо почти сразу же начал громко смеяться...

Погода неожиданно изменилась, виноградникам уже не грозила опасность, хотя, как сказал нам Жан-Пьер, весенние заморозки являются для виноградной лозы еще более страшным врагом, ибо всегда ударяют совершенно неожиданно.

Дни текли мирные и спокойные. Случались какие-то милые происшествия, которые сохранились в моей памяти. Мы с Женевьевой проводили много времени вместе; наша дружба крепла медленно, но верно. Я не делала никаких попыток форсировать наши отношения, ибо, хотя становилась ей все ближе и ближе, бывали моменты, когда она проявляла ко мне откровенную враждебность. Женевьева была права, когда говорила, что в ней живут два совершенно разных человека. Иногда я замечала на себе ее коварный взгляд, а иногда она держалась с наивной нежностью и любовью.

Я постоянно думала о графе, и теперь, когда он снова был в отъезде, начала создавать себе его образ, который, как подсказывал мне здравый смысл, не соответствовал действительности. Я вспоминала о том, что он проявил терпение и дал мне шанс доказать свои способности, о его великодушии, когда он понял, что напрасно сомневался в моем профессионализме и в знак признания своей неправоты подарил мне миниатюру. Я вспоминала и то, что он все-таки положил рождественские подарки в башмаки, – свидетельство его желания видеть свою дочь счастливой. Я была уверена, что он был рад моей победе во время поисков сокровищ, когда я выиграла брошь. Почему? Просто потому, что ему хотелось, чтобы у меня была хоть какая-нибудь ценность, которая могла бы пригодиться мне в трудные времена.

При мысли о будущем меня охватывал трепет. Действительно, ведь не могу же я вечно оставаться в замке. Я уже отреставрировала несколько картин, как раз тех самых, для которых и была оставлена в замке. Но в мире фантастических мечтаний, в котором я жила последние недели, мне грезилось, что я останусь в замке на долгие-долгие годы.

Некоторые люди умудряются верить в то, что все будет так, как им хочется. Я не относилась к ним... во всяком случае, пока не относилась, предпочитая смотреть правде в глаза и гордясь своим здравым смыслом. Но с тех пор как сюда приехала, я очень изменилась и, как ни странно, даже не собиралась выяснять, в чем причина этих перемен.

В один из вторников – последний перед постом – традиционно устраивали карнавал. И Женевьева была взволнована не меньше Ива и Марго, которые учили ее делать из бумаги различные маски. Поскольку я считала, что ей было бы полезно принять участие в карнавальных празднествах, мы вместе с Бастидами отправились в соседний городок, спрятавшись за смешными масками и украсив друг друга бумажными цветами.

Мы вместе со всеми гуляли по площади, где веселившиеся люди вешали карнавальное чучело на игрушечной виселице, потом танцевали в большой праздничной толпе.

Когда мы возвратились в замок, Женевьева была буквально в экстазе от восторга.

– Я слышала о карнавале, – сказала она, – но даже не подозревала, что он такой веселый!

– Надеюсь, – сказала я, – ваш отец не стал бы возражать против вашего участия в этом празднике.

– А он не узнает об этом, – капризно сказала Женевьева, – потому что мы ему об этом не скажем, хорошо, мадемуазель?

– Если он спросит, мы должны будем ему сказать, – возразила я.

– Он не спросит. Он нами не интересуется.

Девочка была немного обижена? Однако сейчас невнимание отца заботило ее гораздо меньше, чем раньше. Да и Нуну теперь не возражала, ибо, куда бы ни отправлялась Женевьева, я всегда сопровождала ее. Казалось, няня полностью мне доверяла, и это очень льстило.

А когда мы отправлялись в городок, с нами был Жан-Пьер. Собственно, он и предлагал эти увеселительные прогулки, получая от них не меньшее удовольствие, чем мы, а Женевьеве очень нравилось быть в его компании...

В первую неделю поста граф и Филипп возвратились в Гайяр. Филипп был помолвлен, и вскоре должна была состояться его женитьба на мадемуазель де ла Монель.

Эта новость быстро распространилась и по замку, и в соседнем городке.

Граф пришел в галерею, когда я работала. Стояло прекрасное солнечное утро, а поскольку дни стали длиннее, я проводила теперь за работой гораздо больше времени. При ярком освещении отреставрированные картины выглядели еще лучше, и граф рассматривал их с большим удовольствием и интересом.

– Великолепно, мадемуазель Лоусон, – прошептал он. Его глаза смотрели на меня с таким выражением, которого я никак не могла понять. – И в чем состоит смысл операции, которой вы сейчас заняты?

Я объяснила ему, что картина, над которой в тот момент трудилась, была сильно повреждена. На ней отошли целые слои краски, и я заполняла отсутствующие места гипсовой мастикой, которую потом собиралась подретушировать.

– Вы настоящий художник, мадемуазель Лоусон.

– Как вы уже однажды заметили – художник по призванию, но не состоявшийся как профессионал.

– Но вы мне простили, хотя и не забыли это не слишком любезное замечание?

– Человек не обязан прощать других, если они говорят ему правду.

– Вы такая умная и энергичная. И мы все, в том числе эти картины, нуждаемся в вас.

Он подошел ко мне совсем близко, его глаза по-прежнему были прикованы к моему лицу. И в них сквозило восхищение... Или я ошибалась? Я хорошо представляла себе, как сейчас выглядела. Коричневая блуза никогда не была мне к лицу, а волосы имели привычку выбиваться из-под шпилек и заколок. Так что вряд ли его могла привлечь моя внешность.

Конечно, это было всего лишь проявление нарочитого внимания, обычного для всех волокит и донжуанов. Подобная мысль мгновенно испортила мне настроение и радость от такого милого обращения со мной графа, и я постаралась выбросить ее из головы.

– Вам не следует волноваться, – заметила я. – Я использую краску, которая легко растворяется, поэтому ее очень просто смыть. Вы знаете, в чем сложность реставрации старых картин?

– Нет, – ответил он.

– Когда создавались эти полотна, художники сами смешивали краски. Только они знали секреты своего ремесла... и у каждого был собственный метод. Вот почему работы старых мастеров считают уникальными и так высоко ценятся. Вот почему их так сложно копировать.

Он внимательно слушал.

– Ретуширование – очень тонкая операция, – продолжала я. – И реставратор, конечно, ни в коем случае не должен привносить в оригинал свое собственное видение натуры.

Неожиданно мне показалось, что граф понимает, что за потоком слов я пытаюсь скрыть свое смущение, и это его забавляло.

• Предыдущая
• 42/79
• Следующая