Клад под развалинами Франшарского монастыря - Стивенсон Роберт Льюис - Страница 13
- Предыдущая
- 13/21
- Следующая
Доктор то пел, то свистел, то без умолку говорил. Он говорил о лесе, о войнах и об осаждении рос; и весь загораясь, начинал рассказывать о Париже; он положительно уносился в облака и в приподнятом, почти высокопарном слоге превозносил славу и заслуги политической карьеры.
Все должно было измениться отныне, и с угасающим днем уносились последние следы изжитой прежней жизни. На следующее утро должна была взойти заря новой жизни.
— Довольно! — воскликнул он. — Пора положить конец этому умерщвлению плоти! Жена моя еще красива и прелестна (или я жестоко пристрастен к ней), она не должна оставаться долее похороненной в этой глуши, она теперь должна блистать в обществе. А Жан-Мари увидит весь свет у своих ног, и все дороги к успеху, к богатству, к почестям будут ему открыты, и посмертная слава будет обеспечена ему, и самому мне также! Ах да, кстати! — добавил он. — Бога ради, прошу тебя, не болтай никому о нашей находке; ты, я знаю, парень не общительный, даже, пожалуй, чересчур молчаливый, — это качество я с радостью признаю за тобой, потому что пословица гласит: «речь — серебро, а молчание — золото»! Но в данном случае молчание очень важно. Никто не должен знать о нашем кладе, понимаешь ли ты? Только одному добрейшему Казимиру можно доверить эту тайну; нам, вероятно, придется даже переправить эти сосуды в Англию и там реализовать их.
— Но разве они не наши? — воскликнул мальчик с рыданием в голосе. И это были единственные слова, какие он произнес за все это время.
— Наши в том смысле, что они никому другому сейчас не принадлежат, — ответил доктор. — Но правительство может предъявить свои права, если станет известно, что мы нашли клад; и представь себе, каковы наши законы: так как мы не заявили о кладе, то в случае, если бы у нас его похитили, мы не имеем права потребовать, чтобы нам его вернули, потому что по закону мы не имеем на него прав. Мы не можем начать дела о розыске, не можем заявить о пропаже полиции…[Этот поклеп на законы несправедлив, но он нужен автору для целей его рассказа.(Примеч. авт.)]. Все это очевидные примеры тех недочетов и несправедливостей нашего законодательства, которые еще остается исправить деятельному, энергичному и решительному депутату с философским складом мыслей.
Жан-Мари ничего на это не ответил — он все свои надежды возлагал теперь на госпожу Депрэ. И когда их одноколка стала спускаться по обсаженной тополями дороге, ведущей из Буррона в Гретц, Жан-Мари усердно шептал про себя молитву и стал погонять лошадь, требуя от нее необычайной рыси. Без сомнения, как только они приедут, madame проявит свой характер и положит конец этому дикому бреду наяву.
Их въезд в Гретц был возвещен неистовым лаем всех деревенских псов, как будто все они чуяли присутствие клада в одноколке. Но на улице не было никого, кроме трех приезжих художников пейзажистов, прохаживавшихся перед гостиницей госпожи Тентальон. Жан-Мари распахнул зеленые ворота и ввел во двор лошадь с одноколкой; почти в тот же момент госпожа Депрэ появилась на пороге кухонного крыльца с зажженным фонарем в руках. Так как луна была еще недостаточно высоко, чтобы осветить двор и проникнуть за ограду сада, то во дворе было еще темно.
— Запирай ворота и калитку, Жан-Мари! — крикнул доктор, вылезая из экипажа и не совсем твердой поступью обходя его кругом, — А где Алина, Анастази?
— Она отпросилась в Монтеро повидаться с родными, — сказала госпожа Депрэ.
— В таком случае все устраивается к лучшему! — воскликнул доктор с жаром. — Иди сюда скорее, Анастази, и подойди как можно ближе ко мне, потому что я не хочу говорить слишком громко. И затем прибавил: — Мы с тобой богаты теперь, дорогая моя!
— Богаты! — повторила за ним жена.
— Да, мой ангел, очень богаты! Ведь я нашел клад Франшарского монастыря, — продолжал супруг. — Смотри, вот первые плоды! Гранаты, ананас! Вот шелковое платье для тебя; оно тебе пойдет как нельзя лучше, поверь вкусу мужа, вкусу влюбленного! Я лучше всех знаю, что тебе к лицу! Ну, поцелуй же меня, моя красавица!.. Скучный период нашей жизни миновал; теперь бабочка расправит свои пестрые крылышки! Завтра придет Казимир, а через неделю мы уже можем быть в Париже! Наконец-то мы будем счастливы! У тебя будут бриллианты, выезды, слуги. Жан-Мари, вынимай все из ящика, да осторожнее, и неси все, одну вещь за другой, прямо в столовую. Теперь у нас на столе будет серебро, да! Ты только поторопись, моя ненаглядная, приготовить эту черепаху; это будет прекрасным добавлением к нашим повседневным скудным яствам… Я сам схожу в погреб и принесу оттуда к столу бутылочку того прекрасного божоле, которое ты так любишь; да, кстати, надо кончать и «Эрмитаж»! Его осталось еще три бутылки… Это, душа моя, редкое вино, приличествующее такому редкому случаю, как сегодняшний!
— Но, милый супруг мой, у меня голова идет крутом от твоих речей, я в толк взять не могу…
— Черепаху-то, черепаху, душа моя, готовь скорее! — И он ласково втолкнул ее в кухню с черепахой и с фонарем в руках.
Жан-Мари стоял как ошеломленный. Он ожидал совсем другого. Совершенно иначе представлял он себе эту сцену: он ждал более энергичного протеста со стороны жены доктора; он ожидал, что она сейчас же постарается образумить мужа, укажет ему на его сумасбродство, станет упрекать его в непоследовательности, в неблагоразумии — но ничего подобного! И его надежды на нее стали разлетаться и рассыпаться в прах.
Доктор был положительно вездесущ. Он суетился, хлопотал, торопливо шмыгал туда и сюда, не совсем твердо держась на ногах и то тут, то там задевая плечом об стену. Он уже давно не пил абсента и теперь сам рассуждал о том, что лучше было бы его не пить.
— Абсент — это какое-то недоразумение, а не напиток! — говорил он.
Не то чтобы он раскаивался, что позволил себе выпить лишнее в такой знаменательный и счастливый день, нет! Но он мысленно решил впредь быть осторожнее и остерегаться этого коварного напитка и давал себе слово вторично не поддаваться столь предосудительной и пагубной привычке!
В одно мгновение ока он слетал в погреб и принес оттуда вино; затем расставил драгоценную церковную утварь, канделябры и сосуды, все еще облипшие исторической пылью, землей и глиной, частью на белоснежную скатерть на обеденном столе, частью на буфет.
Он то и дело заходил на кухню, неотвязчиво потчуя Анастази вермутом и разжигая ее воображение соблазнительными картинами будущего благополучия и роскошной жизни. С каждым разом он все увеличивал цифру их вновь приобретенного богатства, так что, прежде чем семья села за стол, благоразумная и рассудительная госпожа Депрэ утратила окончательно эти свои добрые качества и совершенно растаяла на огне горячего энтузиазма своего восторженного супруга. Ее обычная сдержанность и молчаливость исчезли; она тоже была несколько под хмельком; с горящими глазами и румянцем возбуждения на щеках она говорила много и пренебрежительно отзывалась теперь об их мирной и скромной жизни в Гретце. Садясь за стол и разливая суп, госпожа Депрэ уже смотрела на все совершенно иными глазами; ее глаза горели уже теперь блеском ожидаемых в будущем бриллиантов. Во все время ужина и она, и доктор продолжали строить сказочные планы, поддразнивали друг друга, подшучивали и подсмеивались один над другим, кивали друг другу и готовы были биться об заклад о разных пустяках. При этом лица их расплывались в счастливых улыбках, глаза сыпали искры, особенно в те моменты, когда они предвкушали политические успехи, почести и величие доктора и салонные победы, триумфы и овации madame Депрэ.
— Но ты, во всяком случае, не станешь красным! — воскликнула Анастази.
— Я принадлежу к левому центру, — заявил доктор.
— Madame Гастейн введет нас в общество. О нас, верно, успели уже позабыть, — сказала супруга.
— Забыть? Никогда! Красота и изящество всегда оставляют о себе след и воспоминание! — запротестовал доктор.
— Но я положительно разучилась одеваться, — со вздохом промолвила Анастази.
- Предыдущая
- 13/21
- Следующая
