Временщики. (Судьба национальной России: Ее друзья и враги) - Власов Юрий Петрович - Страница 26

Нынешняя Франция обязана величием Шарлю де Голлю, ему одному. Кстати, он был пламенным и идейным поборником могучей личной власти [47].

Через год фюрер напал на Россию.

Русский народ тогда был другой. С теперешним у того, ушедшего в землю, ограниченно мало точек соприкосновения.

Распрощавшись со своей блестящей историей и культурой, Франция, презрев заветы великого генерала, уже почти целиком растворённая в выходцах из других народов и всё более походящая на США, эта Франция, с каждым днём решительно отдаляясь от своего национального образа, проваливается в космополитическое, безродное будущее. Выходцы из других народов дробят и ослабляют национальные силы и дух страны, поскольку им достаются лакомые куски от богатств её души и тела. А ведь не они строили эту страну, и не они веками проливали за неё кровь.

И ещё, что имеет отношение к нашим дням.

На заседании правительства 13 августа 1963 года де Голль стучал кулаком по столу, выкрикивая:

"Правительство ничего не делает, чтобы помешать росту цен. Мы в разгаре инфляции. Великая страна не может существовать без стабильной валюты. Или мы спасём франк или нас всех выкинут. Я даю вам пятнадцать дней для принятия решительных мер" [48].

Де Голль отмечал у англичан неотвратимое отмирание чувства нации. Уразуметь сие несложно. Англия всегда являлась опорой для масонских, космополитических идей и сил всего света. Отравление сознания не могло не произойти. Зато сионизированный капитал чувствовал себя на островах превосходно с времён Английской буржуазной революции середины ХVII века, времён лорда-протектора Оливера Кромвеля (1599-1658). До второй мировой войны Англия являлась, по сути, штаб-квартирой мирового сионизма с его идеями подавления национальных государств. После 1945 года мировой сионизм организационно перемещается в США. Он и сейчас, помимо Израиля, сохраняет базовое положение в США, которые во многом подменили свои национальные интересы на интересы Израиля.

Сколько вспоминаю себя маленьким, самым замечательным, что и по сию пору единственно хранит память, была… красота – красота неба, красота травы, красота инея, красота солнца, красота раскаленного металла, красота птицы, красота песни…

Подрастая, я не мечтал о власти над людьми, богатстве, чинах или славе. Над всем преобладало, всё стирая или умельчая, поклонение, восхищение красотой – и красотой женщины тоже. Красоту женщины я заметил едва ли не в первые свои сознательные лета, ещё ребенком, – и оказался смят ею и покорён.

Красота – вот что имело для меня смысл и значение, вот ради чего стоило жить.

И ещё. Молодой Чехов писал брату: "Ничтожество своё надо сознавать перед Богом, природой, умом, красотой, но не перед людьми".

И он же в зрелые лета говорил: "Фарисейство и произвол царят не в одних только купеческих домах и кутузках, а их приходится встречать в науке, литературе и даже среди молодёжи".

Я встретил эти высказывания Чехова на рассвете жизни. Они так задели – всю жизнь держу их в памяти.

Пережив жизнь, скажу: "Самое трудное – во всю жизнь оставаться человеком". Тяжесть дней и лет, горе и ожесточённость так властно подводят к черте "оправданной" черствости и скотства. Господь уберегал меня от этих последних подлых шагов. Чело моё не опозорено низостью поступков. Я с ясной душой делаю свои шаги, всё ближе и ближе черта жизни и смерти…

Ленин беспощадно разрушал старый мир. Под его развалинами гибла и русская национальная государственность. Это ему принадлежат слова, сказанные с трибуны на 2-м конгрессе III Интернационала в августе 1920 года: "Но убеждать недостаточно. Политика, боящаяся насилия, не является ни устойчивой, ни жизненной, ни понятной" [49]. Чего-чего, а насилия вождь не боялся – и, не унимаясь, обильно хлестала кровинь из тела народа. Новый, ленинский мир можно было утверждать только с новыми людьми, не людьми русского прошлого, воспитанных не на русской истории, и не людьми русской, православной веры. А после Ленин настроил государственную машину на создание вообще новых людей и народа из них – нового народа, советского. И заходил, зарокотал штамп выработки миллионов этих людей.

В итоге в 90-е годы в России из всепоглащающего материализма вылупится хищный, бездушный, утробно-низменный мир.

Без культуры невозможно воспитание человека. В основе же культуры покоится язык. Поэтому вторжение наднациональной культуры, а в её личине выступает американская, начинается с языка. Наблюдается неоправданное умаление родного языка, неоправданное внедрение чужих слов при полной возможности выражения их смысла родной речью (просто так сдают родной язык).

К примеру, сплошь и рядом говорят и пишут "ситуация", хотя это слово отлично заменяется русскими, родными словами. "Ситуация" – это уже общее слово, размытое множеством смысловых оттенков. Использование общих слов, возьмём "ситуация", приводит в русской речи к неточности, расплывчатости изложения. Посудите сами: "ситуация" – это "обстановка, положение, случай, события, происшествие, обстоятельства…"

Как видим, язык теряет точность и определённость, то бишь качество, способность к более выразительной речи, опускаясь до самых общих уже не слов, а слов-понятий. Это то, от чего каждый народ с развитием культуры, прежде всего речевой, уходил, развивая образность, выразительность и точность языка. Таким образом, мы утрачиваем силу языка.

Что весьма показательно, на древнерусском "язык" означал "народ, племя, люди".

Никто не щадит русский язык, зачастую даже коренные русаки.

Ленин всё клал под революцию. Порой он до неприличия "потребителен" ("утилитарен"), сообразуясь исключительно с насущной, голой пользой. Для него, скажем, нет графа Толстого – несравненного мастера слова. Есть Толстой "зеркало русской революции", выражение крестьянского недовольства. Именно это важнее всего для Ленина. И так во всём. Ленин был нацелен на победу и всё подчинял победе, явно впадая в крайность. Искусство может очень многое делать с людьми; ни одна политическая речь, ни одна политическая книга и близко на это не способны. Хотя есть люди, которым формулы, будь политические или математические, доставляют наслаждения больше, нежели, скажем, все шедевры музыки…

Ленину нужна победа. И потому – всё для пользы революции, всё от революции. Брак – только с революционеркой; женщина страсти – только революционерка; сочинители для души – только те, что от революции, чтоб звучал булат бунтарской мысли, чтоб были выразителями народного брожения (Лев Толстой, Горький…); песни отдохновения, как и стихи, – лишь революционные. Всё связывалось с революцией, ничто и ничего не существуют вне её…

А что до искусства, после исполнения своей задачи, мы, революционеры, его и приберём за ненужностью. Помните у Юрия Павловича Анненкова в воспоминаниях? Ленин позирует ему в Кремле и рассуждает об искусстве: "Я знаете, в искусстве не силён… искусство для меня, это что-то вроде интеллектуальной слепой кишки, и когда его пропагандная роль, необходимая нам, будет сыграна, мы его дзык, дзык! вырежем. За ненужностью…" [50]

А Гегель искусство относил к высшей потребности духа.

Ленин являлся воплощением обнажённого вульгарного материализма. Для него в людях как бы не горело огня души, веры, высокой поэзии чувств. Он видел лишь столкновение интересов, борьбу материальных выгод, сцепление различных расчётов – и ничего более. Для всех православных он предстал жутким воплощением антихриста.

Жизнь жестоко отомстит вождю. Она отторгнет его.

Хочет того человек или не хочет, но жизнь на протяжении многих поколений доказала (после Ленина, как и отчасти до него), что без веры человек опускается, скудеет добром и любовью, превращается в голый, бесчувственный механизм.