Том 27. Таита (Тайна института) - Чарская Лидия Алексеевна - Страница 18

• Предыдущая
• 18/38
• Следующая

Генеральша Марья Александровна Вайновская, красивая, стройная пятидесятилетняя женщина, с седым начесом пышных волос и с юношески молодыми глазами, внимательным, зорким, «всевидящим» оком просмотрела программу и издала тихое: «гм» на строках, указывавших, что на вечере предполагаются, между прочим, танцы босоножки и цыганские романсы.

— Босые ноги? Это не совсем удобно, как будто… — произнесла она, краснея.

Ника Баян, старая и неизменная любимица начальницы, очаровательно смущаясь, выступила немного вперед.

— Но, Maman, я надену что-нибудь, если нужно. Я не буду плясать босая. Это говорится только — босоножка.

Добрые голубые глаза генеральши внимательно смотрят на девушку:

— Конечно, mon enfant, конечно. Все должно быть корректно. Я надеюсь на тебя.

Потом они беспокойно обращаются к смуглому личику и энергично сомкнутым бровям Шуры Черновой.

— А какие цыганские романсы ты будешь петь на вечере, дитя?

Шура усмехается. Сросшиеся брови чуть заметно вздрагивают над пламенными глазами.

— О, Maman, — говорит она, не колеблясь, — я буду петь самые красивые, самые поэтичные песни о полях, о лесе, о степях и кострах, привлекающих взоры среди вольных степей. Я заставлю слушателей понять всю красоту дивных бессарабских ночей, где кочуют бродячие племена смуглых людей, где слагают свои звонкие прекрасные песни, те песни, о которых писал когда-то наш бессмертный поэт Александр Сергеевич Пушкин.

Начальница смотрит на разгоревшееся личико смуглой Алеко и благосклонно треплет Шуру по щеке.

— Хорошо. Я разрешаю этот вечер в пользу сиротки.

Потом она вынимает из портмоне десятирублевую бумажку и передает ее "депутации":

— От меня. Маленькая лепта для бедной сиротки…

— О, Maman, вы — ангел!

Ника приседает первая, за нею остальные. Депутация возвращается наверх в классы, очарованная вконец любезностью Вайновской.

— Она прелесть! Восторг! Душка! Красавица! Добрая, великодушная, — шепчет Ника, и ей вторят остальные.

— Но вы не сказали, по крайней мере, в пользу какой сиротки устраивается вечер? — допытываются у депутаток остальные старшеклассницы.

— О, нет, конечно, Maman знает только, что это — племянница Стеши, круглая сиротка, которая живет в деревне, только и всего, — отвечает за всех благоразумная и тихая Мари Веселовская.

— Опять-таки пришлось солгать. И кому же, нашему ангелу, — тоскливо срывается с губ Ники.

— Попробуй сказать правду, и в тот же час и сторож Ефим, и все мы будем исключены.

— Конечно! Конечно! — раздается отовсюду. — И потом это, в сущности, не есть настоящая ложь. Скверно и это, но…

— Mesdames, идем зажигать елку у нашей Тайны.

— Сегодня Скифка дежурит. Берегитесь, дети мои.

— Вот вздор! Теперь праздники, и, слава Богу, мы имеем большую свободу. Оставьте вашу трусость и идем.

В маленькой сторожке на столе горит крошечная елка. Выпускные сами украсили ее, зажгли разноцветные фонарики, разложили под ней подарки и лакомства.

Глаша, уже давно оправившаяся после болезни, вся сияющая прыгает вокруг нарядного деревца. В глазах ее так и искрится безмятежная детская радость.

— Бабуська Ника, дедуська Саладзе, мама Мали, папа Сула, смотлите, смотлите — баланчик, — хлопая в ладоши и прыгая на одном месте, как козочка, указывает она на пушистого белого барашка, подвешенного к одной из зеленых ветвей елки.

— Радость наша! Тайночка! Ты не забудешь нас, когда мы уедем из института? — говорит Ника, и град поцелуев сыплется на лицо Глаши.

Глаза крошки приковываются к лицу Ники, которая держит ее сейчас на коленях, и Глаша прижимается крепко к ней своей белобрысой головенкой. Больше всех своих случайных «тетей» и «родственниц» Глаша любит эту тонкую изящную девушку с открытым смелым личиком и бойкими лукавыми глазами и старается подражать ей и льнет к ней всегда со своими ласками чаще, нежели ко всем другим. И сейчас ей как будто страшно расстаться с этой хорошенькой молоденькой «бабушкой», которую Глаша теперь любит крепче дяди Ефима и тети Стеши. Ее личико туманится при одном напоминании о разлуке, и беспомощная гримаса коверкает ротик.

— Не пущу, бабуська Ника! Останься со мною! Не пущу! — с отчаянием лепечет малютка, и она готова расплакаться на груди Ники.

— Нечего сказать, хороша! Когда еще выпуск, а она за столько времени терзает ребенка! Педагогический прием тоже! — ворчит Донна Севилья, сердито блестя глазами на Нику.

— Не плачь, моя прелесть! Не плачь! — так вся и встрепенулась Ника. — Слушай лучше, что тебе «бабушка» расскажет. Слушай, Тайночка: у нас послезавтра литературно-музыкальный благотворительный вечер. Ты, конечно, не понимаешь, что это значит, ну да все равно: будут читать. Ну, сказки, что ли. Петь, играть на рояле. Потом танцевать, кружиться под музыку. Соберется много гостей…

— Хоцу туда! — неожиданно перебивает рассказчицу Глаша.

— Девочка моя, тебе нельзя.

— Хоцу!

Это своеобразное «хоцу» звучит, как повеление.

Многочисленные «родственницы» и «тетушки» успели себе на голову избаловать свою общую любимицу. Глаша не знает отказа ни в чем. Естественно поэтому, что первым движением ее души является вполне законное, по ее детскому мнению, желание попасть туда, где будет пение, музыка, танцы.

— Хоцу! Хоцу! Хоцу! — твердит она уже сердито и бьет каблучком по полу сторожки.

Ведь она не знала до сих пор отказа, не ведала предела своим желаниям ни в чем.

— Маленькая моя, золотко мое, невозможно это, — пробует урезонить свою расходившуюся «внучку» "дедушка" Шарадзе. — Хочешь, я тебе скорее загадку загадаю?

— Не хоцу! — отталкивает сердито, чуть не плача, крошечными ручонками Тамару девочка.

— Ну я спою тебе что-нибудь. — И Эля Федорова затягивает вполголоса любимую песенку Глаши, фальшивя на каждой ноте:

- Довольно, Эля, довольно! Сто сорок грехов тебе отпустится, если ты замолчишь сейчас, — шикают и машут на нее руками подруги.

— На цветочек, Тайночка. Возьми, смотри, какой он хорошенький, пушистый, — говорит Муся Сокольская и самоотверженно отдает плачущей Глаше отколотый ею от лифа прелестный цветок хризантемы.

Лида Тольская протягивает ей барбарисовую карамельку и попутно обещает подарить ей самую крупную, самую лучшую золотую рыбку, какая только найдется у нее в аквариуме. Но Глаша не унимается и капризничает по-прежнему.

— Ну-ну, полно, внученька, полно, родная, — смущенно утешает ее встревоженный Ефим. — Полно при барышнях-то распускать нюни. Еще, не ровен час, услышат в коридоре да сюда пожалуют.

Ничего не помогает, Глаша уже ревет благим матом.

— Эх, баловница. На голову себе ее избаловали, барышни, — безнадежно машет рукою Ефим.

Вдруг Ника вскакивает порывисто с места и, схватив обе ручонки раскапризничавшейся Глаши в свои, говорит ей с большой убедительностью, с большим подъемом:

— О, ты будешь на вечере, Глаша, будешь непременно, только не плачь.

— Что такое? Что ты придумала, Никушка? Говори скорее, что? — теснятся вокруг Баян оживленные любопытством лица.

Но Ника молчит. На ее лице выражение чего-то таинственного, чего-то лукавого, а карие глаза шаловливо поблескивают.

— Да, да, mesdames! Я сделаю так, что наша Тайна будет на этом вечере. И это так же верно, как то, что зовут меня Никой Баян, — говорит она весело и возбужденно. — Наверху, в дортуаре, я вам изложу мой план подробнее.

— Дорогая моя, ты — героиня! — восторженно шепчет Зина Алферова, поклоняющаяся Нике, как маленькому божеству. — Я сразу почувствовала, что ты придумаешь что-нибудь особенное.

— А я предчувствую, что и влетит же нам за это «особенное» тоже особенно, дорогая моя, — в тон Зине говорит со смехом Алеко.

• Предыдущая
• 18/38
• Следующая