Додо - Гранотье Сильви - Страница 29

Когда больше не видишь собственного тела и измываешься над ним, насколько позволяют обстоятельства, то в конце концов забываешь, какое оно. Всеобщий двигатель выживания толкал меня вернуться в «мир внутри», и я силой тащила своих спутников туда же, не думая о последствиях. Чем ближе подходила я к границе этого мира, тем сильней ожесточалось мое сердце, а поскольку нежным оно и так никогда не было, я в ускоренном темпе превращалась в неудобоваримую старую ведьму.

Короче, я вернулась в помывочную, попросила передать Роберу пакет с вещами. Шмотки были женскими, но Робер не очень высокий и не очень накаченный, а джинсы всегда джинсы, и майка тоже.

Мне пришлось взять два шкафчика, чтобы запихать все наши вещи. Я разделась в кабинке. Было жарко, но меня трясло. И с каждым снятым слоем рос мой страх. Не нагота делала меня уязвимой, а исчезновение тех барьеров, за которыми я укрывалась и которые отделяли меня от окружающего мира. Убийца доказал, что способен пересекать эти барьеры, и теперь они только держали меня в плену. Трудно покинуть клетку, в которой оставалась так долго. Я больше не знала, по какую сторону расположена реальность, и не провела ли я все эти годы, просто разыгрывая роль Додо, которая от этой реальности прячется.

Нечто подобное происходило и с моим телом. Оно было незнакомым. Здесь, в этой узкой кабинке, оно робко возвращалось к тем движениям, которым мешал груз многих слоев заскорузлой одежды, и мне кажется, именно в тот момент я во второй раз подумала, что возврат к другой жизни возможен и что я, быть может, совершаю доброе дело, увлекая моих товарищей за собой. Я их отмыла, я их одену, дам жилье и пропитание. Речь шла не только о том, чтобы спасти их жизнь, но и о том, чтобы предложить им другую взамен. Чтобы у них тоже наконец появился выбор.

Короче, я совсем сбрендила. Я спокойно разрушала всю их иммунную систему, не имея в запасе никакой вакцины.

Я скомкала свою военную форму и запихала ее в пакет из магазина «Прентан». Если бы рядом был мусоросжигатель, я и секунды бы не колебалась — такой я вдруг преисполнилась уверенности. Прощай, Додо, здравствуй, Доротея.

Направляясь в душевые кабинки, я краем правого глаза заметила какое–то движение. Я могла пройти, не останавливаясь, но бывают чисто инстинктивные поступки, и я остановилась, оказавшись перед длинным настенным зеркалом: в конце концов, навернуться можно и на ровном месте.

То, что мои груди, которые всегда были тяжеловаты, обвисли и уткнулись носом в живот — это было им на роду написано. То, что я болталась внутри собственной кожи из–за отсутствия упражнений и дерьмовой диеты, и потому торс у меня стал как у рахитика, вроде дырявой гармошки, которую невозможно растянуть, — это можно было пережить, но остальное… как вам сказать? Я напоминала резиновые песочные часы, в которых песок высыпался вниз, оставив верхнюю часть сдутой и раздув основание, начиная с талии. Повернуться я не осмеливалась, только обеими руками вцепилась в собственные ягодицы. Мне казалось, я вижу, как желтоватый жир выдавливается через поры. Я перевела удрученный взгляд выше, на свое лицо, и был ли то эффект контраста или реальность, но мне показалось, что свершилось маленькое чудо. У меня еще оставались одна или две болячки на губах и кое–где красные сеточки от лопнувших сосудов, но общее впечатление было вполне приличным, а глаза цвета текучей изменчивой воды были похожи на настоящие. Я не обрела еще прежнего овала лица, но одутловатость оставалась только внизу, ближе к подбородку. Мое запаниковавшее было эго взлетело вверх еще быстрее, чем до этого съехало вниз, и я прижала к себе пакет с мылом, шампунем, кремами и прочими атрибутами наших сегодняшних верований.

Веселым голосом я объявила о своем прибытии Салли — душ в ее кабинке был включен во всю мощь, судя по плеску за перегородкой. Она не ответила.

Я бросила все притирки старой дуры на кафельный пол и застыла, оторопев и не решаясь зайти и глянуть. Есть предел тому ужасу, который можно пропустить через себя за два дня. А главное — Салли была частью меня самой. Не потому, что она спасла мне жизнь, не потому, что ее упрямое жизнелюбие, несмотря на ужасную физическую ущербность, заново запустило мой собственный уже глохнувший мотор, не потому, что она наглядно показывала, как великодушие делает человека в сто раз прозорливей, чем ум без сердца, а из чисто эгоистических соображений: она была единственным человеком, который реально оправдывал мое существование.

Поскольку я одна, бесполезно ждать, что кто–то другой возьмет ситуацию в руки. Я выбралась из своей клетушки. Слышно было, что работал только один душ. Заведение пустовало.

Я подергала дверь Салли и вынуждена была признать очевидное. Она была закрыта изнутри. Я осела на холодный кафель, и холод придал мне немного сил: я заметила часть Салли, очевидно, притулившейся в углу душа. Лица ее я не видела. С нее бесконечным потоком текла черная вода.

Я проглотила рвущееся рыдание. Я должна была как–то попасть в эту паршивую кабинку. Если он смог… Я не желала считать его сверхчеловеком, способным проходить сквозь запертые двери.

Я начала изо всех сил трясти дверь. Попробовала подтянуться, цепляясь за верх перегородки, к счастью, не доходившей до самого потолка. Просунула руку под дверь и, вывернувшись, как могла, дотянулась до ее подошвы: она была теплая. Нога отдернулась, и я услышала «хе–хе–хе–хе» — никогда бы не поверила, что придет день, когда этот звук приведет меня в такой восторг.

Я вытащила руку и расплющила на кафеле лицо. Салли двигалась — я бы сказала, она двигалась вся, потому что если я разбухла, то она походила на оползень. С облегчением вернувшись в нормальное состояние, то есть став холодной, циничной и злой, я смотрела на ее живот, гигантской складкой стекавший на колени. Ее ноги были согнуты, как у чудовищного младенца, потому что избыточный жир не давал суставам до конца разогнуться, а гноящиеся трещины, как варикозные вены, спускались от икр до щиколоток, по объему не уступавших ягодицам.

Не будем забывать, что я лежала, естественно, нагишом, распластавшись по кафельному полу, чтобы заглянуть повыше в щель из–под двери, и в этом–то положении я попыталась привлечь внимание Салли, позвав ее по имени сдавленным, в виду вышеописанных обстоятельств, голосом. Выдавилось следующее:

— Салли, малышка моя, Салли, умоляю, открой дверь. Я не буду сердиться.

И вдруг я услышала совсем рядом какое–то цыкание. Я вздернула голову, и угол душевой двери пришелся мне прямо в висок. Мне все–таки удалось приподнять голову, и я заметила сидящую на пятках с густо намазанными хной волосами пожилую арабку, обмотанную пестрыми тряпками, с татуировкой на лбу и жирно подведенными глазами: свое призывное цыкание она сопровождала движением раскрытой ладони, сжимая и разжимая пальцы.

— Если эта Салли твоя возлюбленная, ты ведешь себя, как дура.

С ее забавным акцентом получилось что–то вроде «сли сали туя возбля, ти вьешь ся как дюря», но она так лучилась добрыми намерениями, что я немедленно открестилась от самой себя.

Вскочив, я затрясла и головой, и руками, пытаясь выразить отрицание, будто обращалась к умственно отсталой.

К счастью, я быстро опомнилась и внятно объяснила, что НЕТ, нет, нет и нет, просто моя приятельница заперлась в душе.

Подняв руку ладонью вперед, на манер индейского вождя, арабка сделала мне знак не дергаться, поднялась с завидной гибкостью, вытащила из густых волос длинную шпильку, разогнула ее, потом согнула заново. Я осталась стоять перед ней, и попытавшись прикинуть, какую именно часть тела прикрыть руками в первую очередь, в конце концов расслабилась, заразившись ее безмятежностью, и довольствовалась тем, что глядела на нее, свесив руки. Она по–своему разрушила еще один барьер, приняв меня без всякой задней мысли во всей моей неприглядной наготе.

Она подошла к двери. Проблема заключалась в том, что до задвижки было не добраться. Женщина, нахмурившись, оглядела меня, покачала головой и помогла мне согнуться в позе табуретки. Потом залезла мне на спину, перегнулась, и через пять минут я услышала, как сдвинулась защелка.