Додо - Гранотье Сильви - Страница 37

В одно мгновение я пережила чудовищные роды в лечебнице, после суда, страдание, которое стало еще одной несправедливостью, огромный живот, который рос и рос, словно Поль в очередной раз взял надо мной верх, оставив мне эту живую опухоль, тяжкую, как укор. А я не желала раскаиваться. Я желала, чтобы из моего живота вырвали ту штуку, что там росла, эту гангрену, порожденную смертью и разъедающую мое нутро. Со всей жесткостью я призывала смерть забрать его еще до того, как он явится на свет — но нет, его защитили от моей жестокости, и он родился, раздирая меня, а я ни разу даже не взглянула на него, скрючившись в клубок оставшейся мне плоти, моей, а не его, этого вампира, питавшегося мной, но не ставшего ни моей плотью, ни моей кровью, а только плотью и кровью трупа. Я кричала, что не хотела и не хочу его. Они не слишком настаивали. В конце концов, я была сумасшедшей.

Эта сумасшедшая не представляла, что ее ждало страдание во сто крат непереносимей. Тогда я лишь приблизилась к началу нескончаемого траура, лишь предчувствовала рану, которой никогда не затянуться, и вся вина лежала лишь на мне самой. Я навсегда лишилась способности переносить течение дней, поглощаемых бесконечной пустотой разлуки: эта пустота жадно всасывала все радостное, спокойное, безмятежное, что могло меня коснуться. Я даже не могла решиться умереть, потому что это уже произошло. Самоубийство стало бы простым подтверждением моего свершившегося исчезновения. И Салли спасла меня. И я приняла ее выбор. Улица показалась мне достойной канвой моего временного выживания. Я не рассчитывала на искупление. Просто жизнь не стоила усилий, в отличие от Салли. Что до ребенка, он никогда не существовал.

И вот ребенок вернулся.

Не знаю, что стало с моим лицом, но оно подействовало на Хуго, вернув его лицу нормальное выражение, а голосу — прежний уравновешенный миролюбивый тон. Да, он решил усыновить это брошенное дитя, которое явилось чудесным воплощением самой несбыточной мечты, и любил его, как собственного сына, и воспитал, как принца. Ничто никогда не должно было омрачить жизнь этого спасенного чуда.

Поль был в курсе. Полю было плевать. Он не желал себя обременять. До того дня, когда он, остепенившись и почувствовав запах старости, решил, что наличие официального наследника, возможно, смягчит ужас неизбежного исчезновения. Он начал поговаривать о том, чтобы вернуть себе свою собственность. Достаточно было провести анализ крови, тест на отцовство. Малыш был красив, умен, хорошо воспитан, здоров. Поль наследовал идеальную игрушку в отличном состоянии. И действительно, его притязания напоминали каприз избалованного ребенка.

— Разумеется, об этом и речи быть не могло, ты сама понимаешь, Доротея. К тому же, Поль уже был мертв. Так что…

Так что Поль мог умереть во второй раз. Я была вне игры, и Ксавье оказывался окончательно отрезанным от своих корней. Я поняла, до какой степени Хуго было важно порвать со мной всяческие связи.

Уже зародившаяся безоглядная любовь вдруг расцвела, как огромный плотоядный цветок.

Теперь все было ясно. И все стало просто.

Я сказала:

— Я иду в комнату Ксавье. Буду его ждать.

Красавец Хуго стал похож на прогорклое масло, но мне было недосуг за него переживать. Это была горечь обобранного. Но он мог считать себя счастливчиком. Он получил куда больше, чем я, а я собиралась дать бесконечно больше, чем он.

Уже у двери я добавила кое–что, вроде бы очевидное, но случай — плохой помощник:

— Он не должен ничего знать.

Хуго перешел тот предел, откуда нет возврата. В полной прострации, обхватив голову руками, он бродил, потеряв удила, по следам потерянного прошлого. Маршрут мне был знаком, но ничем помочь я ему не могла.

Адвокат, которому потребовалось бы еще пару ведер, чтобы оросить заскорузлые фибры души, ответил за него:

— Конечно, Доротея. Чем меньше об этом будут говорить…

Мгновением позже я вошла в комнату, где все отныне было исполнено для меня смысла. Простыни хранили сон моего сына, подушка успокаивала его нахмуренный лоб, стол был свидетелем его бдений. Я полистала его конспекты, пробежала по названиям учебников. Ксавье учился на медицинском. Я коснулась зеркала и его тайн. Ковер впитывал влагу с его босых ног, еще мокрых после душа.

Я выдвинула ящик его стола — и дальше мне искать было нечего. На шелковом китайском переплете тетради в самом центре была наклеена крошечная мгновенная фотография той другой меня, девчонки с ветреной улыбкой и грустным взглядом, еще до того, как она втянула меня в водоворот своих безответственных поступков, за которые я сегодня держала ответ. И вполне заслуженно.

Я уселась у окна и принялась разглядывать клочок неба, на котором он развешивал свои мечты. Он, конечно, мечтал, раньше. Должен же он был когда–то мечтать, как мечтают невинные дети. Я была в комнате Ксавье, я ждала моего сына.

Когда дверь тихо отворилась, я осталась лежать с закрытыми глазами, желая прежде всего показать, что доверяю и принадлежу ему, иначе все остальное не имело бы смысла. Я признавала его свободу, принимая его безумие.

Комната была погружена во мрак. Я услышала, как он замер — наверно, искал меня глазами. Внезапно он оказался совсем близко, и я почувствовала его тяжелое дыхание — не от алкоголя, но, как бы ни было это невозможно, нечто вроде запаха хищника с губами, окровавленными останками последней жертвы, и меня охватил страх. Не за себя. Страх перед тем, что мне, возможно, еще предстояло узнать.

Когда он заговорил, я услышала детский голос, поворачивающий время вспять — мелькнувший на мгновение чудесный мираж так и не сбывшегося.

— Доротея, Доротея, пора просыпаться.

Наверно, в тот момент я оплакивала саму себя, потому что его ломкий голос произносил слова, которыми родитель пробуждает от сна своего ребенка, с нежностью и любовью. Меня никогда не будили такими словами. Впрочем, я и сейчас не спала, так что хватит пускать слюни.

— Я не сплю.

— Говори тише, — прошептал он. — Альфиери со своими подручными в кабинете у Хуго. Нельзя, чтобы они нашли нас здесь. Мы пройдем через подвал. Я оставил машину на улице. Уходим.

Я не слышала ни звонка, ни шагов, ни малейшей суматохи. Родившийся во лжи, выросший во лжи, что он мог знать о правде?

— Где ты был, Ксавье?

— Проверял, все ли в порядке с твоими друзьями. Я тебе все расскажу. Только не шуми, иди за мной.

Знаете, на что это было похоже? Юный Орфей, растрепанный и безумный, ведет престарелую Эвридику в лабиринты ада.

На площадке он прислушался, взял меня за руку. Влажный жар его кожи добрался до моего сердца, и оно вздулось, как спущенный воздушный шарик. Может, я должна была поддаться инстинкту и стиснуть его в объятиях там, сразу же, останавливая наше бегство, как останавливают кровь, зажав рану. Последний клочок надежды еще сопротивлялся, мужественно и бессмысленно, тот клочок, что борется, пока еще теплится жизнь.

Дверь в кабинет Хуго была затворена. Пробившийся свет очерчивал створку. Я сжала руку Ксавье, чтобы остановить его, но он увлек меня дальше. Может, и лучше было не заглядывать за закрытую дверь. Стояла полная тишина. Мы были как два молчаливых призрака в силках мрака.

Я послушно закрыла за нами дверь подвала, и от холода подземелья, похожего на склеп, меня пробрала дрожь. Я ковыляла за Ксавье, продвигаясь вслепую по ускользающему из–под ног полу. Лязгнул ключ, откинулась щеколда. Мы поднялись по ступенькам и оказались в негостеприимном садике с затвердевшим по зиме грунтом.

Этой же дорогой я прошла одна в давние времена моей слепоты. Ксавье помог мне перебраться через стенку — при этом мою узкую юбку пришлось задрать до середины ляжек.

Машина была массивной и темной. Ксавье открыл мне дверцу, и только тогда я глянула на него при свете слабенькой внутренней лампочки. Я постаралась подготовиться, собрав все мои силы, чтобы никакие эмоции не затянули меня в кружащий его водоворот, и все же его красота поразила меня, как еще одна несправедливость, которую ему пришлось вынести. Такими я представляла себе ангелов. Тьме не удалось ожесточить его черты. По мне полоснула его гордая и дикая улыбка.