Приступить к ликвидации - Хруцкий Эдуард Анатольевич - Страница 26

• Предыдущая
• 26/31
• Следующая

Он пробежал пальцами по струнам и запел:

Данилов вошел, послушал.

— Опять?

— Что «опять»? — непонимающе переспросил Никитин.

— Блатнягу поешь. Что, других песен нет?

— Так я же, товарищ подполковник, в МУРе работаю, а не в филармонии.

— Оно и видно.

Никитин, чувствуя изменение настроения, быстро натянул шинель и исчез.

— До чего же у него в башке мусора много, — с недоумением сказал Данилов. — Где он этого всего поднабрался?

— Он опер классный, — примирительно сказал Муравьев.

Он везде ориентировался, как в своей родной Туле. Даже в лесу.

И в Ленинграде путем опроса населения он быстро нашел дорогу к Измайловскому проспекту, сделав по пути кучу добрых дел: разогнал дерущихся пацанов, помог женщине достать воды из канала, заволок на пятый этаж дрова старику.

Чувствуя себя благородным и сильным, спешил Колька Никитин к собору на свидание с худой, большеглазой девушкой Олей. Понравилась она ему. Сразу понравилась. То ли глаза ее светлые в пол-лица, то ли еще что. Да разве можно сказать, за что тебе нравится человек? Наверное, нет.

Никитин шел, насвистывая танго. Чувствуя силу и молодость. Даже мороз его не брал.

Он всего лишь три раза обошел вокруг собора, и появилась Оля.

— Не замерзли? — спросила она.

— Пока нет, — Никитин полез в карман, — бегал по вашему городу, цветы искал. Говорят, что зимой не растут. Так это вместо них.

— Что это?

— Шоколад.

— Коля, я его вечность не видела.

— Тем более берите.

Оля взяла плитку, понюхала.

— Да вы ешьте, что его нюхать-то.

— Вы из Москвы, Коля?

— Да.

— И всю войну там были?

— Нет, я с первого дня по май сорок второго воевал. Ранили меня и списали по месту прошлой службы.

— В госпитале лежали?

— Все было, и резали и шили. А Вы, Оля, неужели всю войну здесь?

— Да. В комсомольской дружине. Пожары гасили, дрова заготовляли, немощным помогали, хоронили мертвых.

Никитин молча слушал рассказ девушки. И все, что происходило с ним, начинало казаться ему пустым и легким в сравнении с тем, что пережила его спутница. До чего же многолика война! И какой стороной ни поверни — везде одно сплошное горе.

Перед ними в сумерках лежал широкий и прямой, как шпага, Измайловский проспект. Ветер носил по нему клочья снега, неприятно бьющие в лицо. Но они не чувствовали ни ветра, ни холода. Им было хорошо вдвоем в этом огромном городе, на этой громадной земле.

Гости пришли ровно в двадцать. Сняли шинели и стали у стола, потирая руки.

— Ну и стол ты сочинил, Данилов, — сказал Трефилов. — Я давно такого изобилия не видел.

На столе лежали две пачки печенья, крупно нарезанная копченая колбаса, банка американского шпига, сахар.

— Садитесь, — пригласил Данилов и достал из мешка коньяк, разлил коричневую ароматную жидкость по стаканам.

— За победу, — сказал начальник ЛУРа и выпил залпом. Потом выпили еще, закусили. Данилов и Муравьев старались есть меньше, подкладывая куски побольше и вкуснее гостям. За столом они говорили о работе. Потому что о чем ни начинали беседу, она опять переходила на нелегкую службу.

Данилов и Муравьев услышали такое, что не узнаешь в сухих строчках оперативных материалов, не прочтешь в газетах. Голодные, чуть живые от истощения люди боролись с бандитами и спекулянтами, ракетчиками и агентами врага.

И увидел Данилов комнату, полную продуктов, и человека увидел, сидящего углу, и Трефилова увидел, упавшего от голода в обморок. Данилов слушал их рассказ, смотрел на этих людей и думал о том, что пройдет время, люди расскажут о подвиге бойцов и офицеров на передовой, о доблестном труде рабочих у станков, а вспомнят ли о них? Ведь служба в милиции должна быть незаметной. Человек просто не должен ощущать, что его охраняют.

Они говорили о своей службе, вспоминая трагические и смешные случаи. Говорили о будущем, которое казалось им прекрасным, тем более что фашистов гнали на всех фронтах.

Вскоре пришел Никитин. Он был неожиданно тих и задумчив. Снял шинель, поздоровался, спросил разрешения сесть к столу. Это было настолько непохоже на него, что Данилов спросил даже:

— Ты, Коля, не заболел?

— Здоров, Иван Александрович.

— Ну-ну.

— Это у Николая нравственная перестройка началась, — съязвил Игорь.

Никитин глянул на него быстро, но опять промолчал, сел у зашторенного окна и закурил.

— Слушай, Коля, сыграй что-нибудь.

Никитин встал, взял гитару, подумал немного, подбирая на струнах мелодию, и запел есенинские стихи о клене. До чего же хорошо пел Никитин. Грустная вязь прекрасных слов обволакивала слушателей, уносила их из этой комнаты и этого времени. Каждый, слушая, думал о чем-то потаенно своем, словно только сейчас встретился с первой любовью.

Разошлись они поздно. Давно уже не выходили им такие вечера.

— Спасибо, братцы, — сказал начальник ЛУРа, — на целый год зарядились хорошим настроением. До завтра.

И наступило завтра. Среда наступила.

Оперативники кольцом охватили дом восемь на Салтыкова-Щедрина. Трефилов был человеком серьезным, он учел все проходные дворы, сквозные подъезды, развалины. Запечатал он улицу. Накрепко. В своей работе подполковник не признавал формулировки «незапланированная случайность».

— Пошли, — сказал он Данилову, — навестим гражданина Суморова Андрея Климыча.

Третья квартира была на первом этаже. По раннему времени светомаскировочные шторы еще не поднимали. Кроме штор в окошко были вделаны решетки из толстого железа. Берег свою квартиру завмаг.

— Привыкает, — Никитин бросил папиросу. — Решетка-то прямо тюремная.

Стучать им пришлось долго. Видно, крепко спали в этой квартире.

— Кто? — наконец послышался за дверью женский голос.

— Из домоуправления, — сказал приглашенный в качестве понятого дворник, — Архипов.

Дверь распахнулась. На пороге стояла миловидная блондинка в шелковом халате, по которому летали серебряные драконы. Она была хорошенькая, молоденькая, теплая со сна.

— Ой! — вскрикнула она. — К кому вы? К кому?

— К вам, — сказал Трефилов, по-хозяйски входя в квартиру. — Хозяин-то где?

— Нет его. Нет. На базу уехал.

— А врать старшим нехорошо.

Трефилов и Данилов вошли в спальню. На широкой старинной работы кровати, отделанной бронзой, кто-то лежал, укрывшись с головой одеялом. Трефилов сдернул его, и Данилов увидел маленького лысого человека в яркой атласной пижаме.

— Что же это вы, Суморов, к вам гости пришли, а вы в пижаме?

— Я сейчас, я сейчас…

Никитин пересек комнату, он привычно проверил под подушкой, потом взял висящую одежду, похлопал.

— У меня лично нет оружия, не имею.

— Береженого бог бережет, не береженого конвой стережет, — мрачно сострил Никитин.

— У меня постановление прокурора на производство обыска в вашей квартире и во всех подсобных помещениях. Согласны ли вы выдать добровольно незаконно полученные продукты?

Суморов уже переоделся в полувоенный костюм, первая растерянность прошла, и он оценивающе разглядывал офицеров милиции, мучительно высчитывая, что для него выгоднее.

— Запишите добровольную выдачу.

— Битый, видать, сидел, — прокомментировал Никитин.

— Было, начальник, так как?

• Предыдущая
• 26/31
• Следующая