Пыльная зима (сборник) - Слаповский Алексей Иванович - Страница 38

Проснулся от хрустящих звуков. Маракурин сидел на подоконнике и грыз огурец.

– Живой? – спросил он шепотом. – Вот нарезался, а?

– Я не пил.

– Не смеши, а то твоя проснется. Не пил! Вставай, я тебя вылечу.

На подоконнике в лучах утреннего солнца, прозрачно и хрустально светилась водка в бутылке, стояла тарелка с огурцами, помидорами, луковицами, хлебом. Похмелья у Неделина не было, но возникло здоровое и бодрое желание выпить, как бывало, когда он находился в других ипостасях: в Субтееве, в Запальцеве, в Главном. Что с ним станется от половины стакана?

– Наливай!

Маракурин налил, Неделин выпил, закусил помидориной.

Появился интерес к собеседнику.

– Рано же ты пришел!

– А я и не уходил. Я в коридоре спал. Там это самое. Ведро поганое стоит, а ночью кто-то на меня вместо в ведро. Не ты?

– Я не вставал.

– Значит, баба твоя. Как корова обдала. Нельзя так.

– Она не корова.

– Я для юмора сказал.

– Ладно, иди.

– Как выпить – то налей, а как поговорить – то иди, – обиделся Маракурин. – Сопляки твои уже во дворе шлындают. А твоя спит, не покормит их. С другой стороны, это самое. Сами найдут, если захотят.

– Пусть спит, устала.

Неделин вышел из дома, чтобы вышел и Маракурин. Младший, как и вчера, возил у крыльца грузовик. Старший чем-то стучал в глубине сада.

– Яблоню рубит, – сказал Маракурин.

– Почему ты думаешь?

– А чего же ему еще делать?

– Иди-ка ты знаешь…

– Иду, – сказал Маракурин и упал с крыльца, потому что оказался сильно пьяным.

Неделин поднял его.

– Не ушибся?

– Все кости переломал, – пожаловался Маракурин, но, ощупав себя, убедился, что все цело, и направился, путаясь ногами, к калитке.

Проводив его взглядом, Неделин пошел в сад. Старший сын Фуфачева сидел на земле и сбивал ржавым гвоздем две палки крест-накрест.

– Доброе утро, – сказал Неделин.

Мальчишка глянул и промолчал.

– И что же это мы делаем?

– Крест.

– И зачем?

– Кошку хоронить.

– Кошка, что ли, сдохла?

– Нет еще, седня сдохнет.

– А ты откуда знаешь?

– Я ее палкой, она и сдохнет. Царапается, гадина.

– Это нельзя. Кошек нельзя палкой. И собак нельзя. Никого вообще. Вот если бы она сама сдохла.

– Ну да, дожидайся, – сварливо сказал мальчик. – Ты иди, куда шел, не цепляйся.

– Ты грубишь отцу. Нельзя.

– Грубят матом. А я разве тебя на х… посылал? – удивился мальчик.

«Неделин содрогнулся», – написал бы автор девятнадцатого века, но я так не напишу.

– Мы лучше скворечник сделаем, – сказал Неделин. – Умеешь делать скворечники?

– Не…

– Вот и сделаем. А это выбрось, это гадость.

Мальчик подумал и, размахнувшись, бросил крест за забор. Наверно, ему просто надоело с ним возиться.

Неделин пошел по саду-огороду, увидел, что помидорные кустики прибиты вчерашним дождем, расправил их. Дошел до деревянного нужника и, сделав свое дело, обломком кирпича приколотил отставшую доску.

От положительного разговора с мальчиком, от добрых хозяйственных дел он пришел в хорошее расположение духа, хотелось еще какой-нибудь семейной заботы.

Чтобы поддержать состояние радости, он вошел в дом и в маленькой комнатке выпил еще немного, закусив луковицей, думая о том, что никогда вкус луковицы не казался ему таким приятным. И философски: надо жить плотно, потому что именно от ощущения неплотности и неполноты жизни происходят все беды русского народа, а может, и людей вообще. Все в мире взаимосцепляемо, как шестеренки в огромном часовом механизме, заведенном Божьей десницей; и если твои зубья сточены или торчат вкривь и вкось и ты вертишься вхолостую, беря Божью энергию и не отдавая ее, значит, ты нарушаешь великий промысел. Нет, в самом деле, вот часы! Самый обычный будильник. Тик-так, тик-так. А ведь величайшее изобретение человеческой мысли! Да одни ль часы! – столько вокруг чудесного, если присмотреться! Мы привыкли к этому, а этим можно ежемесячно и даже ежедневно гордиться.

Неделин, используя желтый крепкий ноготь Фуфачева как отвертку, открыл крышку и стал рассматривать внутренности будильника, радуясь и удивляясь. Что-то еще отвинтил, потрогал, пощупал, вдруг вылетела пружина, посыпались колесики и шестеренки.

– Чего ты тут? – вошла Лена.

Неделин смутился.

– Да вот, часы решил починить.

– Когда это ты в часах разбирался? – спросила Лена, глядя на рассыпанные по подоконнику детали часов и бутылку с остатками водки.

– Пустячное дело. А чего ты смотришь? Это сосед был, опохмелялся тут. Нашел тоже пивную! А я – ни-ни.

– Паразит, – сказала Лена. – Я ему поверить хотела. Кому поверить – Фуфачеву!

– Вы меня не за того принимаете. Я объясню.

– Марш отсюда, образина! Чтобы ноги твоей… А я останусь с детьми, и пусть хоть с милицией выселяют – мне жить негде!

Неделин обиделся:

– Почему кричать? Это некультурно.

– Латрыга ты последний, видеть не могу!

Лена схватила бутылку, жидкость плеснулась, как бы взывая о помощи и напоминая, что она текуча и запросто может вылиться.

– Оставь, – сказал Неделин. – Там немного. Допью и в рот больше не возьму. До конца жизни.

– Обойдешься! – сказала Лена. – Сейчас в помойное ведро вылью!

– Зачем в помойное? Вонять будет! – заискивающе сказал Неделин, следя за бутылкой.

Женщина пошла из комнаты. Он – за ней. Она – в сени. Он – за ней. Женщина решительно наклонила бутылку над ведром. Неделин бросился, схватил бутылку, она не отдавала, он рвал бутылку, телом отталкивая женщину, злясь, что не понимает простейшей вещи: он ведь не хочет напиваться, ему нужно только чуть-чуть выпить, именно столько, сколько есть в бутылке, не больше, зачем же она сама себе делает хуже и приводит его в неистовство? Они молча рвали друг у друга бутылку – без успеха. Неделин, наконец, сумел отшвырнуть женщину, она упала, заплакала.

– А не надо было! – сказал Неделин. Выпил из горлышка и стал поднимать женщину, утешать. – Заживем хорошо и смирно. Детишки – цветы жизни. Буду работать инженером, спорим, что смогу?! Ты еще удивишься. Ты еще не знаешь, кто я такой! Завтра же устраиваюсь инженером, а потом передаю тебя твоему супругу. В неприкосновенности, прошу учесть!

Но Лена не слышала этих хороших слов, не понимала добра. Неделин раздосадованно плюнул и пошел из дома.

Малыш все возился с машиной.

– Скучаешь по папке? – спросил Неделин. – А? Скучаешь? Тетешки хочешь? Хочешь тетешки? – Взял его на руки и стал подбрасывать, тетешкая.

Малыш, не приученный к этому и не знающий, что это значит, заревел. Неделин, чтобы его успокоить, стал подбрасывать повыше, тут ему под ногу подвернулось что-то, он упал, а ребенок, подброшенный им, тоже стал падать – на крыльцо, на острую железку, вбитую здесь для чистки ног от грязи, Неделин ясно видел, как голова ребенка, в белом пуху, летит прямо на железку, как ударяется и раскалывается на две части, кровь и что-то белое разлетается, обрызгивая все вокруг, – и чудом каким-то Неделин рванулся, схватил ребенка, отшвыривая его в броске от железки, упал на крыльцо, вскочил, ощупал малыша – цел и невредим – и дрожащими руками посадил к машине: «Играй, играй…» Ребенок тут же затих и, сопя носом, сосредоточенно завозил машину вокруг себя…

Хмеля у Неделина – как не было.

Дверь открылась, на пороге стояла Лена с топором, топор тяжело висел в ее руке. Неделин посмотрел на нее снизу торопливо и виновато:

– Что ты, Лена? Ничего не случилось. Я уже совсем трезвый.

– Детям жрать нечего, – сказала Лена. – С поминок не осталось ничего, все подъели. Курицу заруби, алкоголик.

– Ладно.

Лена бросила топор на землю и ушла в дом.

Неделин обошел надворные постройки, отыскал курятник, открыл дверь; куры, сидевшие на насесте, забеспокоились. Неделин наметил одну побольше, хотел ухватить, но она сорвалась с жерди, а за нею и другие, закудахтали, оглушительно заголосил петух, куры бросились в открытую дверь, Неделин – за ними, а они уже разлетелись, разбежались по всему двору. Но понемногу успокоились и стали собираться у жестяного корыта – ожидая корма.