Тетрадки под дождём - Голявкин Виктор - Страница 32

• Предыдущая
• 32/49
• Следующая

Мама моя у Фатьмы ханум. Они там сейчас беседуют. А я бегу на крышу. Там на крыше старик Ливерпуль. Он будет гнать меня, я это знаю, но я не очень-то слушаюсь.

Вон он стоит, освещённый луной. Звёзд на небе полно. И прожекторов полно. Небо словно живое — колышется. Где-то гудит самолёт. Бьют зенитки. Старик Ливерпуль смотрит вверх, в небо. Вот он надевает очки. Опять смотрит на небо. Блестит при луне его лысина. Бородка крючком ещё больше загнулась. Я крадусь сзади к нему. Но он слышит мои шаги. Обернувшись, старик Ливерпуль говорит:

— Ну-ка, Петя, домой!

— Вам можно, — говорю, — а мне нельзя?

— Я суровый человек, — говорит Ливерпуль.

— Поймайте меня, — говорю, — если можете.

— И не подумаю, — говорит он.

— Как хотите, — говорю.

— Отца нет, — говорит Ливерпуль, — распустился…

— Вы, — говорю, — напрасно меня гоните, потому что мне здесь больше нравится, чем в душном бомбоубежище. Что там сидеть, не пойму! Немцы, что ли, на нас наступают?

— А ты думал, нет? — говорит Ливерпуль. — Наступают.

— Что-то не видно. Где же они наступают?

— Не дай Бог, чтобы ты их увидел.

— Кто их пустит сюда? Никто не пустит. Вот и дядя Али поехал. Они с папой дадут им жизни!

— Дай Бог, чтобы Володя вернулся, дай Бог… Тяжело там сейчас, тяжело…

— Почему это он не вернётся?

— Нет, он вернётся, он безусловно вернётся…

— А кошкам зимой не холодно? — спрашиваю я.

— Нет, сынок, не холодно, — говорит Ливерпуль.

— А почему?

— Потому что их шкура греет.

— А у людей, — говорю, — шкуры нет, только кожа…

— Вот ещё, — говорит Ливерпуль, — зачем людям шкура?

— Как зачем, — говорю, — очень странный вопрос! Если б я имел кошкину шкуру — не шутки ведь!

— Отстань от меня! — говорит Ливерпуль. — Ты что пристал ко мне с этой шкурой? Какое мне дело до кошек!

Я говорю:

— Это верно, зачем людям шкура…

— Отвяжись от меня! Убирайся домой!

Я подождал, пока он успокоится. Он успокоился и говорит:

— Ты ведь знаешь, сынок, у меня болит сердце… иди-ка ты спать, смотри, как зеваешь!

Мне совсем не хотелось спать. Мало ли что я зеваю!

— Зачем люди воюют? — говорю я.

— Война — это несчастье всем людям. Начать войну… Разве в этом есть здравый смысл? Нет, сынок, в этом нет здравого смысла… А между тем люди — самые развитые существа на земле…

— И я самый развитый?

— И ты, только ты ещё мал.

— И дядя Гоша развитый?

— Наверно, и он, а как же.

Я хотел ещё что-то спросить, как вдруг слышу голос Бобы. Мой брат Боба открыл люк на крышу, но влезть на крышу не может.

— Уйди отсюда! — кричу я.

— Мне интересно! Мне интересно! — кричит Боба.

Я с трудом тащу Бобу домой. Он, как всегда, упирается.

— И я тоже, — кричит он, — хочу тушить бомбы!

Мама ещё у Фатьмы ханум. На крышу мне всё равно не уйти: Боба следом увяжется. Мы раздеваемся. Ложимся спать.

Я вижу во сне старика Ливерпуля.

…Он стоит на крыше. А вокруг страшилища. Они хотят съесть Ливерпуля. Это самые неразвитые существа на земле.

Старик Ливерпуль берёт клещи.

— Я суровый человек! — говорит Ливерпуль.

А страшилища всё наступают.

— Убирайтесь домой! — говорит Ливерпуль.

Он кидается с клещами на страшилищ. Но страшилищ много. Они ползут к Ливерпулю. Куда ни глянь — всюду страшилища.

Я бегу на подмогу. Хватаю ящик с песком. И кидаю в глаза страшилищ. Все страшилища ослеплены. Теперь мы их победим. Вперёд! Ура! Ливерпуль ловит клещами страшилищ — раз-два! — и прямо в бочку с водой! Я ему помогаю лопатой.

— Вот так! — кричу я. — Вот так! Вот тебе! Вот тебе! Всех страшилищ в бочку с водой!..

— Просто удивительно, — говорит мама, — что нам нечего продать! Как можно было так жить! Вот сейчас эта война, а нам нечего даже продать! У каждой порядочной семьи, на случай войны или там на другой худой случай, безусловно, всегда что-нибудь есть продать. А нам — ну просто нечего, разве что рояль и ноты… Всё кругом дорожает, а деньги где взять? Ваш отец виноват, безалаберный был человек, вот кто жить не умел! У Рзаевых сервизы, они могут их продать. А чего только нет у Добрушкиных! У всех есть что продать! Володя не мог жить, как живут умные люди. У каждой уважающей себя семьи есть что продать на случай войны или там на другой худой случай…

Я всё время хочу обедать. Всё время мне хочется есть. Я съел бы сейчас не только борщ. Не только суп и котлеты. Я съел бы большой кусок хлеба.

Хлеб можно купить на базаре. Но очень дорого стоит. Мой брат Боба плачет, когда хлеба нет, — тогда мы идём на толкучку.

Пыль там всегда столбом, и солнце печёт, и галдёж — просто жуть! Мы с мамой там расстилаем коврик, на коврик кладём наши ноты (папины ноты), и мама кричит:

— Бетховен! Бах! Моцарт!

Втроём мы сидим на коврике.

— Клементи! Клементи! — ору я.

Я теперь не играю Клементи. Я теперь вообще ничего не играю. Когда папа уехал, я, правда, играл, но всё меньше и меньше. Мама, правда, ругала меня, а потом перестала. Она просто устала меня ругать. Мама хочет продать рояль, а раз так, то зачем эти ноты. Всё равно мама продаст рояль.

— Бетховен! Бах! Моцарт!

Толкотня-то какая! Мы, правда, неплохо устроились. Мы пришли рано. Расстелили свой коврик. Все, кто рано пришёл, расстелили здесь коврики. Часто коврик наш топчут ногами. Тогда я кричу:

— Осторожно!

Но в общем-то мы хорошо устроились. Попробуй-ка тут проходи целый день!

— Клементи! Клементи!

— Сахар! Сахар!

— Кофточки! Кофточки!

— Пирожки! Пирожки!

— Бетховен! Бах! Моцарт!

— Американские штаны! Чистейшие американские штаны из английского материала!

— Не рваная, не новая, отличная рубашка!

— Сто отдашь — пятьсот выиграешь!

— Купите! Купите! Купите!

— Клементи! Клементи! Клементи!

— Бетховен! Бах! Моцарт!

Когда хлеба нет, я не плачу. Вернётся мой папа, он мне привезёт много хлеба. И мандарины, большие, оранжевые мандарины…

Моя мама теперь курьер. Я помогаю маме. Мы вместе с мамой разносим бумажки, разные там документы. Боба сидит с Фатьмой ханум. Целый день мы разносим бумажки, сдаём почту, ходим по учреждениям. А в воскресенье идём на толкучку. Там мы продаём наши ноты. У мамы замечательная работа. На работе дают обеды. Можно брать сколько хочешь супов. Мы взяли двенадцать супов! Это целая огромная кастрюлька. Мы несём эту кастрюльку и радуемся. Слышно, как булькает суп. Это суп с лапшой. Мы сольём жидкость и вынем лапшу, а из лапши спечём пышки! Пышек выйдет, наверно, немало. Как-никак — двенадцать супов! Порядочно. Каждому по три пышки. Или же по четыре. По скольку же выйдет пышек?

— Не плескай, — говорит мама, — будь осторожен!

— Дорогу, — кричу я, — дорогу!

Никто не знает, что мы несём. Все думают, это простой обед. А это двенадцать супов! Видел бы нас сейчас папа. «Вот молодцы, — сказал бы он. — Столько супа! Неси, Петя, не выплескай, ну, молодчага, Петя. Я вижу, ты мальчик хороший. Ты помогаешь маме. Ты молодчага, Петя!»

Мы подходим к нашему дому.

Нас ждёт Олимпиада Васильевна.

— Здравствуйте, — говорим мы.

— Здравствуйте, — говорит Олимпиада Васильевна.

Мы проходим в комнату.

— Вот тут, — говорит Олимпиада Васильевна, — я принесла ребятам…

Мы смотрим на свёрток в её руках.

— Что это? — спрашивает мама.

— Тут две буханки… вот, пусть ребята возьмут… это хлеб…

— Две буханки, — говорит мама, — так много… так дорого стоят…

Мы с Бобой берём по буханке.

— Я вам ещё принесу, — говорит Олимпиада Васильевна.

Мама. Ну как там Гоша?

Олимпиада Васильевна. Вы скажите мне, как Володя…

Мама. Опять не пишет…

Олимпиада Васильевна. Ну, ничего, напишет.

• Предыдущая
• 32/49
• Следующая