Том 34. Вечерние рассказы - Чарская Лидия Алексеевна - Страница 38

• Предыдущая
• 38/41
• Следующая

Четыре из них обладали типичными физиономиями немок: белокурые волосы, довольно бесцветные глаза и пухленькие щеки с роскошным здоровым румянцем. Пятая поразила меня своею внешностью.

Казалось, само солнце, радостное, весеннее, чудесное солнце сияло из ее бойких черных глаз, похожих на две черные сливы, обрызганные дождем. Улыбка, тоже какая-то солнечная, ликующая, чрезвычайно приветливая и беззаботно веселая, не сходила с пухлых малиновых губок, играя хорошенькими ямками на этом милом, жизнерадостном и беззаботно-веселом личике. Батистовый с наплоенной рюшкой маленький чепчик особенно кокетливо сидел на темной, вьющейся крупными кудерьками, изящной головке.

И голосок, и смех у нее был такой же радостный и звонкий, когда, заглядевшись на наряд какой-то француженки, она пролила мимо подставленной ею кружки воду из источника.

— Кто это? — спросила я, указывая на девушку моей знакомой, старой баварке, лечившейся здесь от докучавшего ей ревматизма.

— Как, вы не знаете? — удивилась она, — да это Лизи, Веселая Лизи, самое очаровательное в мире существо. Не правда ли, она прелестна? И при этом всегда весела и беззаботна, постоянно улыбается, напевает что-то. Всегда в хорошем, веселом настроении духа, смеется, шутит, а это так хорошо действует на нас, бедных больных! Смотреть на нее — одна отрада. Взгляните только на это личико, на эту милую улыбку, в эти быстрые, жизнерадостные глазки. Все свои недуги и боли забудешь, любуясь ею. Для каждого у нее найдется веселая шутка, остроумное замечание или просто приветливое словцо. Не даром же так дорожит ею хозяин источника. В то время как состав других девушек меняется каждый лечебный сезон, Лизи ангажируют сюда каждое лето, и жалование ей, кажется, платят больше, нежели другим, за это ее уменье поддержать бодрость в нас, бедных больных, и угождать нам так славно.

Баварка закончила свое объяснение на неизменном немецком языке, а я внимательно стала следить за Веселой Лизи, как ее называли здесь в отличие от Белокурой Лизи, прислуживающей у этого же источника.

Моя знакомая была права. Веселая Лизи, казалось, и жила для того только, чтобы создать приятную, светлую атмосферу для посещающих источник больных. Она поспевала везде и всюду, сияя своими милыми глазками, улыбкой и ямочками на румяном свежем лице.

Вот наливает она воду в стакан длинного англичанина с лошадиным профилем и с улыбкой кивает ему головою, ни слова не понимая из того, что он лопочет ей по-английски.

Вот подогревает на длинной, в виде плиты, грелке молоко для минеральной воды страдающей печенью старой и раздражительной австриячке и с веселым смехом рассказывает ей, как застал ее, Лизу, нынче дождь в дороге, когда она в пять часов утра спешила из дому к источнику.

Вот подробно и обстоятельно, сияя своей очаровательной улыбкой, рассказывает она офицеру-чеху из Праги, бледному чахоточному субъекту, где и в каких пунктах курорта будут в самом непродолжительном времени устроены летние праздники с битвами цветов. Словом, для каждого у нее находилась и ласковая улыбка, и веселая ободряющая шутка, и дружеский радостный привет. Но вот постепенно пустеет павильон источника. Расходятся в разные стороны больные; кто торопится к зданию купальни, где берутся горячие грязевые и минеральные ванны, кто идет делать врачебную гимнастику, кто просто совершает прогулку в глубь парка. С уходом последнего посетителя начинается неописуемая возня у источника.

Все пять девушек надевают поверх своих кокетливых передничков пестрые рабочие фартуки и, вооружившись тряпками, щетками и губками, начинают чистить, мести, мыть и скрести в здании павильона. Такие чистки и уборки происходят четыре раза в день: утром и вечером, до и после сборища больных и питья вод у источника.

Усердно работая, девушки точно забывают о болтовне и смехе.

Один только голос беспрерывно шутками и смехом звучит в ротонде. Он словно подбодряет подруг в работе, словно скрашивает их трудовые часы. Это Веселая Лизи шутит и смеется за работой, и милый голосок ее трелью жаворонка уносится далеко в парк.

Веселая Лизи заняла мое воображение. Безумно скучая здесь, на чужбине, по оставленному дома сыну, по самой домашней обстановке и милой родине, я только при виде Веселой Лизи оживала немного и примирялась с моим добровольным заточением на чужом иноземном курорте.

И милая девушка была особенно ласкова со мной. Стоило мне только появиться на пороге павильона, как она уже ко мне бежала с неизменным своим "Ich kusse die Hand", брала у меня из рук кружку и, живо наполнив ее минеральной водою из источника, с веселым пожеланием здоровья подавала ее мне.

Я садилась где-нибудь поблизости, не торопясь цедила свою воду через неизбежную трубочку и смотрела на Лизи, любуясь ею.

Ее веселость, духовная свежесть и жизнерадостная бодрость невольно наводили меня на мысли:

"Как хорошо сложилась жизнь этой девушки, вероятно; все улыбается ей, и судьба щедро одарила ее счастьем, если она так бодра, весела и жизнерадостна, эта милая веселая Лизи!"

Но я ошиблась. Ошиблась жестоко на этот раз.

Это случилось уже в середине лета, к концу моего пребывания в курорте. Был удушливый, знойный вечер. Грозно темнело небо, собирались черные тучи, и отдаленные раскаты грома зловеще предсказывали неминуемую чудовищно-сильную грозу.

Я гуляла в отдаленной части парка и, боясь быть вымоченной дождем, поспешила домой. Проходя по узенькой дальней аллейке, затерянной среди кустов шиповника и магнолий, я услышала внезапно тихое, сдавленное рыдание.

Кто-то плакал, горько, неудержимо, стараясь быть не услышанным в то же время публикой, гуляющей в парке.

Я бросилась к старому каштану, откуда, как мне показалось, шли эти звуки, и остановилась испуганная, не веря своим глазам.

Прижавшись к стволу дерева и закрыв лицо передником, неутешно и горько плакала навзрыд Веселая Лизи.

Я быстро подбежала к девочке, обхватила ее вздрагивающие плечи, усадила на скамейку, приютившуюся невдалеке, и, гладя доверчиво прильнувшую ко мне темную головку, тихонько расспрашивала о постигшем ее горе.

Несколько минут она молчала. Только тихо всхлипывала у меня на плече, потом заговорила, всячески силясь удержать лившиеся в три ручья слезы:

— О… ich kusse die Hand, — лепетала она по-немецки, — простите gnadige Frau… простите, ради Бога, что я обеспокоила и испугала вас… Я глупая, недогадливая Лизи… Пришла плакать сюда, как будто в парке нет гуляющих! Как будто парк для меня одной!.. Но… горе у меня такое большое, gnadige Frau, а дома плакать нельзя… И так у всех домашних руки опустились с отчаяния… Так вот сюда прибежала… Ах, как тяжело мне, gnadige, простите, Бога ради, меня!

И она снова зарыдала, зарыв лицо в передник.

Я дала ей плакать и только гладила ее по головке и баюкала, как дитя.

И когда девушка, казалось мне, выплакалась вдоволь и теперь стояла затихшая, убитая, с полным затаенного отчаяния взором, я осторожно спросила ее о причине ее слез.

— Мать умерла у меня. Утром нынче ее похоронили… Хорошая она у нас, ласковая была, — чуть слышным шепотом произнесла Лизи, и слезы снова полились из ее черных затуманенных горем глаз.

Я молча снова обняла девушку, не будучи в состоянии найти слов утешения в ее великом горе.

Гроза медлила надвигаться, и Лизи еще долго пробыла со мною.

Мало-помалу она успокоилась настолько, что смогла рассказать мне, как долго болела ее мать, как страдали вместе с нею домашние, не будучи в состоянии помочь ей…

Мать была портнихой, и они вдвоем с Лизи содержали семью. И вот она умерла, такая добрая, никогда не жаловавшаяся на свой недуг, ласковая и кроткая, как ангел.

Голос Лизи дрожал, когда она говорила это и всячески прятала от меня свое измученное горем лицо.

Разразившаяся наконец гроза и хлынувший дождь развел нас в разные стороны. Но почти всю ночь я продумала о Лизи, сочувствуя всей душой этой милой, симпатичной девушке.

• Предыдущая
• 38/41
• Следующая