Твоя заря - Гончар Олесь - Страница 61

Лида нахмурилась:

- Уже успели...

Мельком просмотрев сорванный тикет, Заболотныи небрежно приобщает его к целой коллекции других тикотов, комком запихнутых за щиток от солнца,- их они с "миссис Заболотной" изрядно нахватали где-то в прош - лых поездках, потому что, как иронически объясняет мои друг, все как-то им редко удается припарковаться, не нарушая правил.

Сели и поехали.

- А люди славные,- серьезным тоном говорит Заболотныи, и мы еще раз оглядываемся, напоследок обводя взором живописную группу тех живых бастующих мадонн, чьи взмахи рук, пока отъезжаем, исконным жестом провожают нас от центрального входа музея. Фигуры пикетчиц все дальше и дальше, они быстро сливаются, тают среди колонн Аг1 Мпзешп, этого серого массивного храма искусств в пышном каменном убранстве. Издали видим опять лишь помпезный фасад его с надписью Аг1 Мизеиш, с барочной лепкой, где, рассыпавшись по фризам, античные воины в шеломах, в туниках, столько уж лет в воинственном напряжении ведут свой нескончаемый поединок.

Часть вторая

ПЕРЕД СВЕТОФОРОМ

Мне бы дорога теперь да дорога,

в дождь, слякоть, через леса, через

степи, на край света.

Гоголь

ХУДОЖНИК УТРЕННЕЙ ЗАРИ

Безымянно он жил. У нас его так просто и называли:

Художник.

Человек этот был все время в дороге. Никто не знал, откуда он приходил в нашу Терновщину и куда потом исчезал. Слышали мы только от учителя Андрея Галактионовича, у которого Художник иногда останавливался, что в молодости этот странный для нас человек учился в Академии, дружил с Ильёй Репиным и Куинджи, а одна из его ранних картин будто была даже отмечена золотой медалью на выставке в Париже. Лунное сияние передал, как никто, однако после того и сам не смог свое достижение повторить...

Рано окончилась для Художника его золотая эра. Тяжко пережитая несчастливая любовь и еще какие-то жизненные неурядицы привели его снова в наши края, и вот мы уже видим, как идет он полевой дорожкой в длинном поношенном плаще, в помятой старой шляпе. На боку болтается плоский сундучок с художническими принадлежностями, в руке иногда - палка, простая, вишневая. Шествует кудато Художник, и непроницаемое лицо его с суровыми усами освещает утренняя заря. Все как-то получалось, что она ему светила навстречу из-за Чаполочевой горы, из-за наших терновщанских оврагов.

Приходилось нам видеть, как Художник бродил по нашим балкам и оврагам, присматривался ко всему, что там растет, а больше всего к тому, что способно быть красителем. Не оставлял без внимания растеньице самое незавидное, пусть то будет чертополох, чистотел или даже наш вездесущий паслен... Всматривался внимательно. Растирал, разминал пальцами па ладони сок из стебля или из плода. Искал таких красок, чтобы не линяли, не боялись времени. Совсем не линялых искал, вечных! А чтобы не блекли, не тускнели - для этого, оказывается, еще нужен и воск какой-то особенный, от хорошей пчелы, самый чистый... Таким вот образом Художник очутился па пасеке У Романа, где у него потом и возникла мысль нарисовать Надьку...

Годы спустя, когда Художник жил уже в Козольске, он решил показать нам в своей захламленной каморке портрет Надьки, мы в мгновение ока узнали ее - так разительно было сходство во всем: и знакомое трепетанье улыбки, и наклон головы, врожденная грациозность и приветливый блеск глаз...

Но это случится значительно позже, а сперва, когда Художник стал появляться в наших степях, мы и думать не могли, на что способен странный этот человек, хотя для пас, детворы, всегда в его личности крылось что-то загадочное, начиная с его видавшего виды плаща, небрежно разметанного полами. Потому что никто в Терповщине такой одежды не носил, видели мы армяки, кобеняки, кожухи, свитки, бекеши, перешитые из шинелей, а тут вот появляется человек в такой необычной, вроде бы дьяконской, и все ж не дьяконской хламиде...

Знали мы от Андрея Галактионовича, что Художник не один уже год живет непреодолимой страстью - найти что задумал, ищет он везде, вот и в наших краях те чудокраски, которые не отцветали бы, не тускнели от времени, жили бы, сохраняя вечную свежесть, сочность и чистоту тонов последождевой радуги... Словом, и взаправду были бы как живые! Богачи хуторяне порой, развлекаясь, пытались делать из Художника посмешище: "Эй, пане маляр, когда вы уже стоящей шапкой обзаведетесь? На вашей шляпе и плохая курица гнездо не захочет мостить!"

Но Художник на такие издевки не отзывался, кажется, и вовсе не обращал на них внимания, он, знай, искал свое, будучи уверен, что вот-вот, еще чуть-чуточку и он непременно найдет те свои колдовские краски, может случиться, что именно из нашей, пусть и не такой уж богатой растительности добудет их, может из лопухов, из бузины, из лепестков мака или из паслена, из чего-нибудь самого обычного извлечет их, те вечные красители. "Вот увиди те,- говорил иногда он Андрею Галактионопичу,- рано или поздно засветятся они у меня под кистью, подобно знаменитым органическим краскам древней Индии... Заиграют небесной лазурью, лаская глаз, запламенсют цветом утренней зари!" А почему бы и нет? - думалось нам, малышам. Ведь все у нас есть - и паслены густо-синие, подсолнухи золотые и такой же цвет тыквы на огородах.

Есть заря утренняя и полыханье заката, и маки в алом цвету, и неба лазурь над степью - все есть, сумей только добыть с полей и небес, со всей природы извлечь ту красоту, которая бы вечно жила, никогда не поблекла, будучи умело перенесена - да еще с воском пчелиным - на густое, с терновщанской конопли тканное полотно!

Однако и взрослых и даже нас, детвору, порой одолевали сомнения: ноужто и вправду он из наших бурьянов может составить краски, что все переживут? Иногда, бывало, даже поспорим меж собой: возможно ли такое? Однако сомнения сомнениями, а вот после того, как Художник побродит по нашим полям, над каждой травинкой колдуя, ко всему присматриваясь,- после этого вроде бы и бурьяны наши становятся иными... Набирают цену!

Ни для кого не было тайной, что уже много лет Художник страдает от "зеленого змия", не потому ли и в нашей глуши очутился после своего парижского золота?

Какой-то несуразной была у него жизнь, бурлацкая, хотя, кажется, лучшей он и не желал, видимо, считая вполне нормальным для себя такой способ существования. Вечный странник - ну и что? От села до села, с тропинки на шлях, с одной дороги на другую, да впрочем, разве и не схожи они все между собой? Видеть этого скитальца нам приходилось не так уж и часто, исчезнет, бывало, надолго, без вести пропадет, разве что случайно услышим от людей, ездивших на станцию, будто бы видели его где-то там: зеленым змием поверженный, па перроне валялся, запущенный, истрепанный - но узнать. А потом откуда ни возьмись снова появляется он на нашей полевой дорожке, видим усы его оттопыренные, глаза навыкате, плоский сундучок, нигде не потерявшись, болтается через плечо, и когда наш странствующий Художник, чуть согнувшись, стремительным широким шагом проходит мимо пастушочьей ватаги, мы снова радостно слышим, как вечный его плащ, развеваясь, вблизи нас крылом прошумит! Просто не верилось в эти минуты, что мог этот человек где-то валяться в грязи у станционного буфета на перроне, ведь Терновщина никогда но видела Художника в нетрезвом состоянии, а чтобы спьяну он брался кого-нибудь рисовать, об этом не могло быть и речи. Исчез и вот появляется вновь - нам почемуто приятно. Видно, по-настоящему любил он нашу степь, пыль ее дорог, которая, по его словам, имела привкус давних походов и воли.

А в общем, был он неразговорчивый, больше молчал.

Случалось, станет где-то в сторонке и наблюдает, как после дождя мы, мальчуганы, охваченные восторгом, гоняем по лужам, по залитой дождевой водой траве. Или во время жатвы иногда остановится на краю нивы и смотрит исподлобья, как наши самые лучшие терновщанские косари - Ярош-отец и сыны - косят рожь, и так легко, красиво ходят у них косы в руках действительно залюбуешься, а мать их выпрямится с перевяслом в руке, и во взгляде ее тает усталость и счастье. А вечером Художник, беседуя с Андреем Галактионовичем, вспомнив эту сценку, скажет: "Хорошие у вас косари, а превыше всего - их мать... Считайте, богатый у меня сегодня день: видел счастливого человека..."